Огюстен Кабанес - РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НЕВРОЗ

За несколько недель до падения диктатора в обществе наступил период какого-то оцепенения, вроде апатии; это было, точно затишье перед бурей.

Действительно, время между 22 прериаля и 9 термидора характеризуется странным отсутствием роскоши в туалетах. «Несколько лоскутов лент составляли все украшение…». Роскошь появлялась вновь, по мере того как люди, нажившиеся во время революции, набирались смелости, чтобы пустить в ход свои деньги. Республиканские моды, перенесенные перед этим по ту сторону пролива, — в Англию, возвращались на континент, приспособленные портнихами-эмигрантками к английской роскоши. [287]«Мюскадэны» [288]опять заняли первое место в обществе. Жабо и короткие панталоны с розетками окончательно вытеснили длинные брюки и карманьолу. [289]

Господство террора отжило свой век. Миновал день, когда в Коммуне кричали, что стыдно иметь две пары платья, в то время как солдаты ходят голые, [290]и когда все, имевшие по две перемены, дрожали за свою шкуру; когда проконсул Арраса, Лебон, одеваясь в платье очень тонкого сукна, шелковую куртку и штаны из той же материи, которые ему покупала его мать, испытывал угрызения совести при мысли, что тысячи таких же человеческих существ, как он, умирали в это время от голода в жалких лохмотьях; и когда, наконец, оставшиеся в Париже придворные франты, спасая свою жизнь, придавали себе ужасный вид, расхаживая напоказ на стоптанных каблуках, небритые, в огромных усищах, волоча за собой звонкую саблю, с патриотической носогрейкой в зубах и красным колпаком на голове. [291]

Теперь стали охотно забывать пущенную в ход патриотами довольно мрачную моду употреблять для писем печати с изображением гильотины. [292]

Женщины-франтихи теперь краснели при одной мысли, что в эпоху «подозрений и страха» они могли украшать свои изящные пальцы кольцами «Марата» [293]из красной меди со штампованной серебряной пластинкой, представлявшей трех мучеников свободы: Марата, Шалье и Лепельтье де Сен-Фаржо. Эти кольца, впрочем, портили только белые ручки аристократов, потому что население предместий ими пренебрегало и не считало вовсе нужным их носить. «Мы не употребляем миндальных притираний», писал «Дядя Дюшен»: «на наших руках, покрытых ссадинами и мозолями открыто отпечатан труд».

В самый разгар террора неутомимая деятельность «головорубной машины» внушила некоторым женщинам непонятную страсть носить в ушах маленькие гильотинки наподобие тех, которые их мужья вырезывали на своих печатях. Скажем, однако, в их защиту, что Мерсье, первый сообщивший об этом в своем «Новом Париже», удостоверяет, что парижанки отказались последовать этой глупой моде. Такие серьги одевались только на балы, дававшиеся Карье в Нанте, и то, потому что диктатор предписывал ношение их своим гостям. Они имели форму гильотины, с подвеской, представлявшей отрубленную голову в короне. [294]

Большей частью эти серьги были так длинны, что доходили до плеч; они представляли иногда и не гильотину, а разные инструменты: уровни, эккеры или маленькие шлюзы и воротца с малорадостным девизом: «Свобода, Равенство или Смерть».

Но все это было только точно дурным сном, и кошмар быстро прошел. Следует ли из этого, что моды, появившиеся вслед за революционным костюмом, не подавали более повода к насмешкам? Тогдашние гравюры и карикатуры говорят противное. Впрочем, послушаем лучше критика той эпохи; никогда еще бич сатиры, может быть, не разил так метко и искусно.

«Вот появляется, прежде всего, одно из тех существ, которых прежде называли фатами, а ныне означают кличкой мюскадэнов… Знаете ли вы, почему этот, с позволения сказать, гражданин, так раскачивается и выступает такими мелкими шажками? Он не мог бы ускорить шага, не рискуя разорвать надвое ту принадлежность своего костюма, назначение которой — оставаться единой… А эта пудра, которой убелены его волосы, этот маленький хвостик на фраке причудливого фасона, этот галстук со вздутым бантом, этот жилет, едва доходящий до конца груди, эти башмаки, едва прикрывающие пальцы ног и в которых тем не менее он все же испытывает мучительную пытку?… А эта куртка, едва доходящая до поясницы? Находите ли вы столь краткие одежды грациозными и живописными?…». Затем наступает черед женщин, которых безжалостный сатирик бичует столь же немилосердно.

«С некоторых пор у них явилась пресмешная мода прятать свои волосы под париками, окрашенными в разные цвета. Длинное платье, все в складках, покрывает всю их фигуру и повязывается одним только поясом, повыше груди. Наверно это кормилицы? Посмотрите, как торчат у них груди!.. Ничуть. Это, изволите ли видеть, — просто юные особы, ищущие мужей; все они только и стараются, как бы попышнее вздуть складки своих платьев… Вот как у нас нынче злоупотребляют самыми разумными модами…». [295]

«Разумные моды»! Не дерет ли уха сочетание этих двух слов?

Но, строго говоря, все же еще большой вопрос, вправе ли мы утверждать, что моды этого периода революции были уж так особенно эксцентричны? Приходится отвечать на это отрицательно, когда посмотришь, до чего они дошли немного позже: во времена Директории. До полного апогея извращенности мода достигла именно лишь при бесстыдной распущенности этого благословенного… для мужчин времени, и, чтобы судить о ней, довольно вспомнить куплеты тогдашней модной уличной песни: [296]

Революция отразилась не только на учреждениях и на людях, но и на самом языке. Изменения, которым подверглась разговорная речь с 1789 по 1795 г., могли бы послужить любопытным материалом для подробного исследования. При этом встретилось бы наверное немало образных слов и выражений, имевших лишь временное значение и ненадолго переживших события, их создавшие. В то время как многие слова были заимствованы из иностранных языков, другие просто изменили свое первоначальное значение, а затем благодаря долгому их употреблению в этом новом смысле так и остались измененными навсегда: слова budget (бюджет), motion, (толчок, предложение), club (клуб) и многие другие перешли из Англии и вошли во французский язык окончательно; другие — французского происхождения, как, например, constitution (конституция), convention (конвент), aristocrate (аристократ) стали пониматься в смысле, отличном от того, который они имели прежде. Кроме того, образовалось множество и совсем новых терминов, как-то: revolutionner (революционерить), lanterner (вешать на фонарях — фонарить), septembriser, semptembriseur (сентябризировать, сентябрист), guillotine, guillotineur, regicide et sans-culotte (гильотина, гильотинировать, цареубийца и санкюлот); они появлялись постоянно в листках того времени, выражая характер и направление этой прессы. Санкюлотный говор-жаргон, стал обязательным для всех. Обязательным стало вскоре и обращение на «ты». Пятнадцатилетний юноша без церемонии «тыкал» восьмидесятилетнему старцу, ученик — профессору, прислуга — барину. Письма к министрам начинались словами: «гражданин-министр», а далее уже было обязательно писать прямо на «ты». Это нивелирующее обращение привилось, собственно говоря, лишь в 1793 году; но первый пример подобного отношения низших к высшим наблюдался еще года за три перед этим. Накануне демократического торжества, праздника Федерации, фанатик революции Николай Бонвиль, редактор сатирического журнала «Железная пасть» (La Bouche de Fer), написал открытое письмо Людовику XVI, приглашая его примкнуть к народному делу. В этом странном послании, помеченном 6 июля того же года, обращаясь весьма фамильярно к монарху, авторитет и престиж которого, под влиянием новых идей, падали с каждым днем, автор писал: «Ты лишь один во всем государстве не слыхал падения Бастилии, всколыхнувшего весь мир и пошатнувшего все троны земные. Еще не поздно исправить ошибки твоего развратного воспитания и избавиться с помощью своего вооруженного народа от тирании придворных, у которых ты сам лишь первый раб… Народ сумел отделить государя, в достоинство которого он верит, от шайки его вероломных слуг… Сумей же и ты, в свою очередь, понять различие между поведением, достойным неприкосновенного короля, и разными мелкими, но раздражающими интригами, служащими лишь частным интересам». [297]