Александр Эртель - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Илья Финогеныч остался один. Горькое выражение появилось на его лице.

- Садитесь, - повелительно сказала Варя, указывая Николаю на едва заметную в темноте скамейку.

- Но какое дело, Варвара Ильинишна?

- Ах, садитесь же, несносный человек!

Он сел поодаль.

- Слушайте... - прошептала девушка, придвигаясь к нему так, что он почувствовал ее платье на своих коленях, опьяняющую близость ее тела.

- Что же слушать? - пробормотал он дрожащим голосом. - Музыку отсюда не разберешь... Кажется, все тот же вальс играют... Далеко.

- А отчего у вас руки холодные?

- Сердце горячее...

Вдруг он очутился в объятиях, поцелуй обжег его губы... Он хотел отстраниться, бежать... На мгновение вопрос Ильи Финогеныча вспомнился ему, мелькнуло лицо Веруси... но только на мгновение... Музыка, звезды, цветы, кровь, стучащая в висках, сердце, замирающее в истоме, густым туманом заслонили его сознание, все существо подчинили своей жестокой власти.

- Ах, как хороша жизнь! - шептал он, точно пьяный, и счастливая, бессмысленная улыбка бродила по его лицу.

Вместо того чтобы бежать, он обнимал девушку так, что она задыхалась в своем корсете, целовал ее плечи, щеки, платье, ее влажные, полуоткрытые губы. Страстные слова сами собой срывались с его языка, без размышления, без смысла, лились необузданным потоком, - так же, как и у ней, впрочем, потому, что и она была во власти этой июньской ночи.

- Любишь ли? - спрашивала она.

- О, люблю, люблю!.. Ты моя жизнь, счастье, радость...

- Ах, я тебя Ужасно люблю!.. Я тебя давно люблю!..

Милый, красавец!.. Жених ты мой!..

- Невеста моя ненаглядная!..

Порою, однако, пробегали мимолетные просветы, то у ней, то у него возникали какие-то подспудные, посторонние мысли. "Боже! Да ведь она, говорят, и Каптюжникову вешалась на шею... Ведь она неразвита, тщеславна, груба..." - мелькнуло у него "Ах, сколько-то даст приданого папаша?.. Не стала бы Надька интриговать..." - думала она. Но такие мысли быстро исчезали в волнах молодого, свежего, пьяного счастья, и опять лилась с языка очаровательная ложь, сладкая и вкрадчивая бессмыслица.

- Варвара! - сердито позвал Илья Финогеныч.

Звук этого голоса точно пробудил Николая: он быстро вскочил, взглянул в ту сторону и с ужасом прошептал:

- Батюшки мои... все разошлись! Илья Финогеныч один сидит!..

- Ну, что же? - спокойно сказала Варя, оправляя спутанную прическу; потом встала и спокойно обняла и поцеловала Николая. - Ну, что же? Тем лучше, что один.

Пойдем и все скажем.

Николай похолодел. Посторонние мысли выскакивали одна за другой и без всякой помехи строились в отвратительные умозаключения.

- Пойдем же, - повторила Варя и твердым, самоуверенным шагом, с видом победительницы, пошла на свет лампы. Николай следовал за ней, как на привязи, понурив голову, держась в тени.

- Непристойно, Варвара! - сказал Илья Финогеныч - Против моих правил вмешиваться, но вольность имеет пределы. Ты заставляешь меня испытывать стыд...

- Простите, папаша, - с необыкновенною кротостью ответила Варя, - но я надеюсь, вы не будете препятствовать: Коля мои жених.

Лицо Ильи Финогеныча дрогнуло.

- Вот как! - выговорил он с притворным видом равнодушия. - Так Николай Мартиныч?.. Подходи, подходи чего прячешься?

- Так-с, Илья Финогеныч... Покорно прошу ихней руки-с.

Илья Финогеныч побарабанил пальцами; лицо его становилось все сердитее и неприятнее.

- Варвара, - сказал он, - завтра с утра отправляйся к бабушке, - и, точно боясь, что его перебьют, крикнул- - Решу, решу, на днях решу!.. Препятствий не будет!.. Соображу по книгам, сколько могу дать тебе, и скатертью дорога... Слышишь? Соображу. Ступай.

Кроткое выражение быстро исчезло с Вариного лица.

- Надеюсь, вы не поставите меня в фальшивое положение, - заговорила она торопливым, раздраженным голосом, - вы отлично понимаете, что могу стать сказкой города через ваших приятелей!.. Конечно, Надя всегда готова интриговать... И, разумеется, у меня не хватило благоразумия...

Последние слова Варя произнесла сквозь слезы. Николай почувствовал, что обязан говорить.

- Илья Фийогеныч, и я прошу решать поскорее...

Я себе никогда не прощу, если о Варваре Ильинишне пойдут сплетни... Я так вам обязан... Боже меня избавь оскорбить вашу дочь...

- Сама заслужила! - взвизгнул старик. - Сплетни!..

Экая невидаль - девка с парнем целуется! Все целуются!..

Я тебя не узнаю, Николай Мартиныч. Сказал - решу, и дожидайтесь... Ступайте, ступайте!

Варя поияла, что больше ничего не достигнешь, сделала опять кроткое лицо, поцеловала у отца щеку, выразительно улыбнулась Николаю и, сказав:

- Ну, хорошо, папаша, я завтра на всю ярмарку уеду к бабушке, удалилась в дом.

Николай, простившись, поплелся в свое помещение, - он побоялся остаться наедине с Ильей Финогенычем: так лицо старика было строго, гневно и недоступно.

Долго сидел в эту ночь Илья Финогеныч, - сидел понурившись, без гнева, с горькою складкой на губах, смахивая от времени до времени одинокую слезинку.

"О, сколь непрочны привязанности, сколь сложен и обманчив человек! думал он. - Мечтал найти свежесть, непочатость, идеализм, а что вышло?.. Отводил глаза, показывал мне письма - ясна была чистая, честная к достойной девушке любовь... и вот развязка!.. Что такое? Ужели соблазн денег? И что, кроме соблазна, могло бы заставить таиться, молчать?.. А Варвара?.. Ах, каких детей вырастил... какое отмщение за то, что хотел достичь блага!" - И мысли его улетели далеко-далеко, облекая то, о чем он думал, грустью и безнадежностью.

Николай тоже просидел в своей каморке до рассвета, не отходя от окна, сжигая папиросу за папиросой. Он ни о чем не думал, потому что голова его была тяжела, точно после угара, мысли распадались, не успевая сложиться, крутились каким-то беспорядочным вихрем... И не мыслями, а чем-то другим, - всем существом своим он сознавал, что нет выхода, что судьба устроила ему такую засаду, из которой не спасешься, что остается замереть в тупом и бессильном отчаянии и ждать конца.

И чем яснее представлял он себе Варвару Ильинишну, не там, не на скамейке, - то, что совершилось там, он не мог себе представить, - а в ее настоящем, дневном, виде, - тем больнее было ему вспоминать Верусю... И даже те, что сквозили теперь уже в неясном тумане, заслоненные ярким образом Веруси, - Грунька Нечаева, Татьяна, - и те казались ему несравненными с Варварой Ильинишной. Особенно Татьяна.

И на мгновение он вообразил лицо Татьяны в ту грозовую ночь, вспомнил зимние вечера, однообразное жужжание прялки, запах стружек, вспомнил разговор на пароме. И хотя было еще темно и он был один - закрылся руками от стыда, ахнул, точно уязвленный, от внезапного сознания, какой он мерзкий и глубоко испорченный человек.

А наутро, после короткого и тяжелого сна, он встал в новом настроении. Вместо всяких терзающих мыслей, чувств и воспоминаний он испытывал какую-то сосредоточенную беспредметную злобу, да в голове лежала ясная, точно на табличке написанная, бесспорная и безапелляционная, как дважды два - четыре, мысль: "Я скомпрометировал дочь благодетеля, - я должен на ней жениться. Долой все мечты и привязанности! Не имею права на них. Никто по крайней мере не посмеет сказать, что я снова поступил бесчестно".