Публий Корнелий Тацит - История

79. У всех мысли были заняты гражданской войной и границы стали охраняться менее тщательно. Сарматское племя роксоланов, предыдущей зимой уничтожившее две когорты и окрыленное успехом, вторглось в Мёзию. Их конный отряд состоял из девяти тысяч человек, опьяненных недавней победой, помышлявших больше о грабеже, чем о сражении. Они двигались поэтому без определенного плана, не принимая никаких мер предосторожности, пока неожиданно не встретились со вспомогательными силами третьего легиона [206]. Римляне наступали в полном боевом порядке, у сарматов же к этому времени одни разбрелись по округе в поисках добычи, другие тащили тюки с награбленным добром; лошади их ступали неуверенно, и они, будто связанные по рукам и ногам, падали под мечами солдат. Как это ни странно, сила и доблесть сарматов заключены не в них самих: нет никого хуже и слабее их в пешем бою, но вряд ли существует войско, способное устоять перед натиском их конных орд. В тот день, однако, шел дождь, лед таял, и они не могли пользоваться ни пиками, ни своими длиннейшими мечами, которые сарматы держат обеими руками; лошади их скользили по грязи, а тяжелые панцири не давали им сражаться. Эти панцири, которые у них носят все вожди и знать, делаются из пригнанных друг к другу железных пластин или из самой твердой кожи; они действительно непроницаемы для стрел и камней, но если врагам удается повалить человека в таком панцире на землю, то подняться он сам уже не может. Вдобавок ко всему их лошади вязли в глубоком и рыхлом снегу, и это отнимало у них последние силы. Римские солдаты, свободно двигавшиеся в своих легких кожаных панцирях, засыпали их дротиками и копьями, а если ход битвы того требовал, переходили в рукопашную и пронзали своими короткими мечами ничем не защищенных сарматов, у которых даже не принято пользоваться щитами. Немногие, которым удалось спастись, бежали в болото, где погибли от холода и ран. После того как весть об этой победе достигла Рима, проконсул Мёзии Марк Апоний был награжден триумфальной статуей [207], а легаты легионов Фульв Аврелий, Юлиан Теттий и Нумизий Луп — консульскими знаками отличия [208]. Отон был весьма обрадован, приписал славу этой победы себе и старался создать впечатление, будто военное счастье ему улыбается, а его полководцы и его войска стяжали государству новую славу.

80. Между тем в Риме по ничтожному поводу, никому не внушавшему никаких опасений, возникли беспорядки, едва не приведшие к гибели всего города. Отон еще раньше приказал вызвать в Рим из Остии семнадцатую когорту [209]и поручил трибуну преторианцев Варию Криспину обеспечить ее оружием. Криспин, решив выполнить приказ, когда он сам не занят, а в лагере уже всё успокаивается, дождался сумерек, велел открыть арсенал и начал грузить оружие на принадлежавшие когорте повозки. Выбранное Криспином время показалось преторианцам подозрительным, намерения его преступными, и чем тише он старался все делать, тем больший шум поднимался в лагере. Пьяные солдаты, увидев оружие, захотели пустить его в ход, стали обвинять центурионов и трибунов в измене, кричать, что они хотят погубить Отона и для этого вооружают сенаторских клиентов; некоторые кричали, потому что были пьяны и не понимали толком, что происходит, другие — худшие, — надеясь, что, может быть, удастся пограбить, чернь, как всегда, — из любви к беспорядкам; солдаты, верные своему долгу, не могли помешать происходящему из-за наступившей темноты. Трибуна, пытавшегося обуздать мятеж, убили, убиты были и самые строгие и требовательные из центурионов; расхватав оружие, обнажив мечи, солдаты вскочили на коней и устремились в город и на Палатин.

81. У Отона в это время был большой пир, устроенный им для знатнейших женщин и мужчин. Перепуганные гости, не зная, как объяснить вспышку солдатской ярости — видеть ли в ней случайность, приписать ли ее коварству императора, не понимая, чтó опаснее — оставаться на месте, рискуя быть схваченным, или бежать и оказаться один на один с толпой, то храбрились, то выдавали весь свой испуг и не сводили глаз с Отона; как часто случается с людьми, не в меру проницательными, они усматривали опасность для себя в словах и поступках Отона, которые на самом деле были продиктованы одним лишь страхом. Опасаясь за самого себя не меньше, чем за сенаторов, он сразу же послал префектов претория навстречу солдатам с поручением успокоить их, а гостям велел немедленно разойтись. Высшие должностные лица государства, побросав знаки своего достоинства и избегая свиты клиентов и рабов, кинулись врассыпную; старики и женщины брели по улицам ночного города. Мало кто направлялся домой, большинство искало приюта у друзей или в глухих трущобах, у самого незаметного из клиентов.

82. Солдат не удалось остановить даже у входа во дворец; они ворвались в зал, где шел пир, ранили трибуна Юлия Марциала и префекта легиона Вителлия Сатурнина [210], пытавшихся их задержать, и стали громко требовать, чтобы им показали Отона. Потрясая оружием, преторианцы угрожали то центурионам и трибунам, то сенату и, обезумев от слепого страха, не зная, на ком выместить свою ярость, были готовы расправиться со всеми сразу. Наконец, Отон, позабыв о достоинстве императора, вскочил на ложе и, обливаясь слезами, стал умолять солдат успокоиться. С великим трудом он убедил их вернуться в лагерь; солдаты ушли, но неохотно, чувствуя свою вину. На следующий день город выглядел так, будто его захватили враги: дома заперты, на улицах почти не видно граждан; простой народ, удрученный, молчит; солдаты, скорее озлобленные, чем смущенные, ходят, опустив глаза в землю. Префекты Лициний Прокул и Плотий Фирм обошли манипулы, обращаясь к солдатам каждый на свои лад — один с увещеваниями, другой с угрозам; впрочем, речи обоих заканчивались обещанием выплатить каждому преторианцу по пять тысяч сестерциев. Только после этого Отон отважился вступить в лагерь. Здесь его обступили трибуны и центурионы; побросав наземь знаки своего достоинства, они стали требовать, чтобы Отон спас их от гибели и освободил от службы. Солдаты поняли, чем вызвана эта просьба, снова начали подчиняться приказам командиров и сами потребовали наказания зачинщиков мятежа.

83. Отон видел, что положение остается неспокойным и что в армии нет единодушия. Среди солдат лучшие требовали покончить с распространившейся повсюду распущенностью, большинство же было радо бунтовать, помыкать властями и стремилось перейти от грабежей и беспорядков к гражданской войне. Отон понимал также, что власть, захваченную преступлением, нельзя удержать, внезапно вернувшись к умеренности и древней суровости нравов; беспокоило его и то, что город оказался в опасности, а над сенатом нависла угроза. Взвесив все это, он обратился к преторианцам со следующей речью. «Не с тем пришел я к вам, друзья, чтобы пробудить в вас еще большую любовь к себе или поощрить вашу доблесть, — и та, и другая выше всяких похвал. Я пришел потребовать, чтобы вы умерили свое мужество и сдержали изъявления своей верности. Недавние неурядицы возникли не от алчности или ненависти, которые так часто порождают беспорядки в других войсках, не от непослушания или страха перед опасностью. Их вызвала ваша преданность, в выражении которой вы проявили больше страсти, чем осмотрительности: если действовать не подумавши, то и самые похвальные намерения часто приводят к дурным последствиям. Мы стоим на пороге войны. Разве можно в такую минуту, в столь чрезвычайных обстоятельствах, выслушивать при всех каждое новое сообщение, всенародно обсуждать каждый новый план? Есть вещи, о которых солдатам надлежит ведать, и есть вещи которых им лучше не знать. Власть полководца и незыблемый порядок в армии зиждутся именно на том, что даже трибуны и центурионы во многих случаях должны только лишь выполнять приказы. Если каждый, получив приказание, начнет спрашивать, зачем да почему оно нужно, прахом пойдет дисциплина, а за ней погибнет и государство Что же, и на войне вы броситесь среди ночи расхватывать оружие? И там один-два пьяных негодяя — ибо я не хочу верить, что вчерашнее безумие захватило многих, — будут пятнать руки кровью центурионов и трибунов, станут ломиться в шатер своего императора.