Йозеф Оллерберг - НЕМЕЦКИЙ СНАЙПЕР НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ 1942-1945

В то же время сами румыны при этом явно ощущали себя в безопасности и не ожидали, что их могут атаковать. По счастью, продвижение немецкого патруля маскировал густой подлесок, и бойцы осторожно ползли вперед так, что их не могли видеть румыны, чье точное местонахождение немцам было также неизвестно. Когда я и сержант патруля, наконец, разглядели врага в бинокли, то мы с облегчением убедились, что наше приближение осталось незамеченным. Это придавало атаке решающий фактор внезапности. Бросая гранаты и сопровождая их очередями из пистолетов-пулеметов, а также прицельными выстрелами из карабинов, мы смогли уничтожить румын буквально за несколько секунд. Никому из врагов не удалось спастись. Но такой успех еще не разрешал проблему, поскольку между патрулем и отрезанным отрядом лежало открытое пространство, которое отлично просматривалось русскими и было достижимым для их огня.

Привлеченные звуками выстрелов позади себя, семь оставшихся в живых стрелков, защищавших перевал, поняли, что нежданная помощь теперь находится от них, что называется, на расстоянии вытянутой руки. Я видел в бинокль, как они, восторженно жестикулируя, разговаривали друг с другом. Но как же им теперь перебраться к своим? Пока немецкий отряд и патруль, оставаясь порознь, обсуждали возможные варианты, неожиданно раздался разорвавший тишину свист снарядов, выпущенных из русских тяжелых минометов. Советские войска, в конце концов, подвели тяжелые орудия, чтобы расчистить перевал. Бойцы патруля тут же распластались на земле и вжались в нее. Однако орудийные залпы были нацелены скорее на бойцов, защищавших перевал, чем на нас. С глухими ударами разрывные снаряды обрушивались на землю. Стена огня неуклонно приближалась к немецким позициям. Я видел в бинокль панический ужас на лицах товарищей, оказавшихся в западне. Патруль, который надеялся помочь им, был бессилен что-либо сделать в этой ситуации. У стрелков был только один крохотный шанс на спасение от неминуемой смерти — побежать по открытому пространству. А патрулю оставалось только беспомощно смотреть на это.

Незадолго до того, как первые минометные снаряды поразили их позиции, все семь немецких бойцов выпрыгнули из них и побежали. Только для того, чтобы быть убитыми прицельными выстрелами в спину, которые последовали один за другим. Вместо того чтобы бежать, петляя, они все неслись к лесу по прямой, но пули остановили их. Я сразу узнал почерк русского снайпера, вооруженного самозарядной винтовкой Токарева СВТ-40. Я уже видел подобные винтовки и даже стрелял из трофейного экземпляра. Она не обладала столь высокой огневой точностью, как отчасти повторившие ее конструкцию винтовки, разработанные позднее (например, "Вальтер-43"). Но СВТ-40 была надежным оружием и значительно усиливала темп огня опытного снайпера. Я знал от заведующего оружейным складом своего батальона, что существует снайперский вариант этой винтовки с оптическим прицелом, сходным с тем, что был на моей первой русской снайперской винтовке.

Следующий минометный залп буквально вспахал немецкие позиции и обрушил на павших стрелков ливень из камней и комьев земли. После этого вдруг наступила тишина, нарушаемая стонами немногих раненых, которые еще оставались живы. Двое участников патруля добровольно вызвались, чтобы попытаться их спасти. Используя те ненадежные прикрытия, которые попадались им по пути, они подбирались к своим товарищам. Когда они достигли одного из них, один из добровольцев приподнялся немного выше, чем следовало, и в тот же миг был поражен пулей в грудь. Я видел в бинокль фонтан крови, брызгавший из него несколько секунд. Очевидно, разрывная пуля русского снайпера перебила артерию около сердца. Тело стрелка дрожало и корчилось в смертельной агонии.

Я отчаянно просматривал русские позиции, но они оставались скрытыми и недоступными для стрелкового оружия. Присутствие русского снайпера означало, что другая попытка спасти товарищей была безнадежной. Только благодаря своей удаче второй стрелок смог вернуться обратно невредимым. Тем временем крики и стоны раненых затихли, и смерть забрала их. Всех, кроме одного, которому, как пехотинцы уже знали по опыту, пуля попала в почки. Его стоны и агония затихали лишь на короткие промежутки, когда он впадал в беспамятство. Но он отчаянно цеплялся за жизнь и за надежду на спасение. И какие бы чувства ни испытывали бойцы патруля, глядя на него, его нельзя было спасти, не рискуя новыми жизнями. Через некоторое время стоны затихли, и мы услышали слабый голос раненого, просящий о помощи. Он поднял руку, моля нас об этом. Через несколько секунд его руку оторвало выстрелом из русской снайперской винтовки. Окровавленный обрубок, словно сломанная ветка, продолжал раскачиваться в воздухе. Русский снайпер явно стремился преподать немецким пехотинцам урок ужаса.

И снова раздались стоны. Сержант подозвал меня к себе, положил руку мне на плечо и серьезно посмотрел на меня:

— Я не могу приказывать тебе, а могу только умолять. И я знаю, что то, о чем я прошу, очень непростая вещь, но я умоляю тебя: избавь нашего товарища от мучений точным выстрелом. Ты единственный, кто может сделать это с такого расстояния.

Я всегда боялся, что окажусь в такой ситуации. Я часто видел, как русские убивали своих раненых товарищей, лежавших на нейтральной территории. Но подобные действия с немецкой стороны были крайне редки, поскольку подобные систематические убийства серьезно деморализовали бы их бойцов. Это было неписаным законом Вермахта: всегда спасать раненых, если это возможно. Единственным исключением было убийство из милосердия по просьбе самого раненого в безнадежной ситуации. Я содрогался, когда видел такое в течение нескольких последних месяцев, когда тяжело раненные солдаты, которых невозможно было нести за собой, умоляли своих товарищей, чтобы они убили их и положили конец их страданиям. При этом можно было не сомневаться, что оставленных позади бойцов будут пытать и убьют советские солдаты, поскольку было смешно рассчитывать, что штурмовые войска врага окажут им какую-либо помощь.

Я все еще колебался, но остальные бойцы давили на меня, чтобы я сделал то, о чем попросил сержант.

— Давай, мужик, сделай что-нибудь. Ты не можешь оставить его так. Черт, ну помоги же бедняге.

Неохотно и ощущая угрызения совести, я установил свой карабин на скрученную плащ-палатку. Расстояние составляло около восьмидесяти метров, но голова раненого была скрыта травой, а его тело частично было закрыто неровностями земли и несколькими большими камнями. Я постарался тщательно прицелиться, но дрожал от мысли о том, чтб вот-вот совершу, и меня все сильнее охватывало волнение.