Клод Фаррер - Корсар

- Ба! -молвил Тома, хохоча во все горло. - Разве ты не знаешь, брат мой Луи, что в твое отсутствие, - которое, видит Бог, показалось мне длиннее сорока постов, вместе взятых, - я, Тома, стал очень богат и очень славен? Ты только послушай! Адмирал флота, генерал армии, губернатор города... словом, чуть ли не принц или король!.. Я всем этим был!.. И доказательство тому - мое монаршее знамя, которое еще развевается вон там... Взгляни!.. Да, всем этим я был, брат мой Луи: император, почитай! Но люблю тебя, тем не менее, от всего сердца!

Он снова обнял его, - с такой нежностью, что добрый Геноле, затисканный и зацелованный, почувствовал, что все беспокойства и сомнения покидают его сердце.

- Итак, - сказал в заключение Тома, развернув от начала до конца свою изумительную повесть, - итак, город был, можно сказать, взят, я же лежал недвижим и более чем наполовину мертвый. Тогда-то, брат мой Луи, поверишь ли, девка сама, хоть я и был в ее власти, не только меня не прикончила, как я бы, наверное, сделал на ее месте, но перевязала мои раны! Мало того: перевязав их, она стала меня лечить, ухаживала за мной, глаз не смыкала, пока я спал и бредил, - одним словом, вылечила меня... И клянусь тебе, что никакая сиделка или сестра милосердия не была бы так искусна и внимательна! Так что вот как дела теперь обстоят: все худое между нами позабыто, и воцарилась любовь.

- Бог ты мой! - пробормотал изумленный Луи Геноле.

Он невольно перекрестился. Приключение казалось ему и необычайным, и непонятным; что-то тут было нечисто...

- А добыча, ты себе и представить не можешь! - продолжал корсар. - Ею нагрузили, кроме "Горностая", еще восемь больших судов, захваченных нами в самом порту Сиудад-Реаля, из которого они не посмели выйти - трижды глупые трусы! - боясь, что наш фрегат настигнет их в открытом море. Из этих-то восьми кораблей, четыре самых прочных и лучше всего построенных были специально предназначены для металла, как в слитках, так и в чеканке. Серебром нагрузили целых три корабля, золотом, камнями, кружевами и дорогими тканями - четвертый. Наш венецианец Лоредан, парень догадливый, захватил, среди багажа свои большие весы, которые нам очень пригодились... Брат! Чистое золото весило двадцать тысяч шестьсот марок (Марка того времени весила около двухсот грамм.), серебро - шестьсот тысяч, даже больше! Я уже не говорю тебе о какао, кошенили, кампешевом дереве, разной мануфактуре, муке, оливковом масле и об отличном вине, которого мы забрали восемьсот бочек и которое, конечно, очень помогло мне вернуться к жизни, так как в течение всего грабежа я, как уже говорил тебе, был почти что при смерти, и подруга моя, Хуана, ни днем ни ночью не отходила от моего изголовья. Однако же это не помешало Флибусте поступить по отношению ко мне благородно: старый товарищ Краснобородый, вице-адмирал флота и генерал-лейтенант армии, а стало быть, главный после меня начальник, заявил в совете во время дележа, что ввиду блестящей победы, мною подготовленной и одержанной, а также ввиду тяжких ранений, полученных мною в бою, недостаточно вознаградить меня пятью долями, причитающимися мне по договору; и что он, Краснобородый, полагает справедливым уделить мне еще пять. Что все и одобрили громкими криками. Так что в день моего выздоровления, - а мы уже тогда две недели как вернулись в Тортугу, несколько человек явились ко мне с торжественным визитом и выкатили мне три славных бочонка, полных золота, а в этих бочонках побрякивало и позванивало семьсот двадцать шесть тысяч французских ливров, да, кроме того, поднесли еще мешочек с такими жемчугами и драгоценными камнями, каких нет и у его величества нашего короля! С этого дня Хуана носит на шее ожерелье из тридцати бриллиантов. Господин д'Ожерон, как только увидел эти бриллианты, так сейчас же предложил мне за них, если я соглашусь их продать, тридцать тысяч экю!

- Бог ты мой! - восторженно повторил Луи Геноле.

Затем он раскрыл рот, как бы собираясь заговорить, но снова его закрыл, ничего не сказав. Тома, впрочем, и не ждал ответа. Проворно вскочив, - они разговаривали, сидя за столом в той самой кают-компании "Горностая", где столько раз и прежде беседовали по душам, - Тома подбежал к шкафчику и достал два стакана и кувшин.

- Черт возьми! - воскликнул он. - Вот то самое вино, которое мы добыли в Сиудад-Реале. Отведай-ка его и скажи свое мнение. Я готов подохнуть, если нам теперь не подобает выпить за наше свидание и за возвращение на эту Тортугу!

Он наполнил два стакана до краев. Луи Геноле взял свой стакан и поднял его.

- Я, - сказал он, - хочу выпить за твое возвращение к нам, Тома, - за твое возвращение в Сен-Мало!

И он до капли осушил стакан.

Затем Луи Геноле поведал свои собственные похождения. Они не были сложны. Окончив рассказ, он заключил его следующими словами:

- Еще до того, как ты взял Сиудад-Реаль, и даже до того, как ты захватил наш галион, твои подвиги широко раскрыли тебе старые ворота нашего города. Конечно, Кердонкюфы долго кричали о мести и отрицали, что их Винсент пал в честном поединке. Но болтовню их скоро уняли. По мере того, как к нам на родину доходили слухи о всех твоих сражениях и о всех твоих захватах, по мере того, как у нашего арматора, доброго кавалера Даникана, сундуки наполнялись золотом, которое он получал по твоим векселям, все лживые наветы стали заглушаться, а твоя доблесть начала входить в поговорку. С этой минуты было решено и признано, что тебя можно обвинять, в худшем случае, за несчастливый, но честный удар шпагой. А потом, когда я сам возвратился в Доброе Море на нашем галионе, весь народ громко сокрушался о твоем отсутствии: тебя ожидало три сотни славных ребят, и они плакали горькими слезами, что не могут понести тебя на руках.

- Ай-ай-ай! - молвил Тома не без горделивости.

- Также и Кердонкюфы не только не станут к тебе придираться, но почтут за удовольствие стать твоими друзьями, можешь быть уверен: а еще приятнее им будет с тобой породниться, если только ты согласишься жениться на Анне-Марии; да ведь ты, кстати, еще не знаешь, что случилось...

- Молчи! - прошептал Тома, вдруг остановив его резким жестом, которого Геноле сначала не понял.

Но в то время, как они оба молчали, - Луи удивленный, Тома озабоченный, - открылась дверь капитанской каюты, и из нее вышла прекрасная дама.

Это была Хуана собственной персоной. Она появилась разодетая и разукрашенная самым богатым образом, в юбке из великолепной переливчатой тафты, в парчовой мантии, приоткрытой над кофточкой из тонких фламандских кружев. Что же касается лица, то Геноле должен был откровенно признаться, что никогда не видел ничего подобного, в чем была бы хоть половина этого блеска и очарования. А стан был поистине станом королевы.