Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

Он приостановился, глянул в окно, добавил:

- Какой-нибудь испорченный мальчик.

- Совесть - когтистый зверь! - улыбнулся Цветухин.

Он тоже повернул лицо к окну.

Начался легкий снегопад, из тех, какие бывают в тихий день, когда редкие снежинки будто раздумывают - упасть или не упасть, и почти останавливаются в прозрачном воздухе, висят, словно потеряв на секунду вес, а затем неуверенно опускаются на землю, уступая место таким же прихотливым, таким же нежным.

- Я об этом думал, - неторопливо сказал Цветухин. - Мне казалось, что мы переносили это наше глупое дело по обвинению и прочее так тяжело, знаешь, почему? Если бы нас привлекли не по ошибке, а поделом, за настоящее участие в деле, может, нам было бы легче, а?

- Как верно! - изумился Мефодий.

- Ошибка-то была, может, в том, что мы не занимались тем, в чем нас обвиняли?

Пастухов посмотрел на Егора Павловича испытующе, потом внезапно захохотал.

- Ну, это ты вошел в роль, актер! Переиграл! И вообще, - знаешь? - ты мне не нравишься. Это про тебя Толстой сказал, что у человека, побывавшего под судом, особенно благородное выражение лица!

Смеясь, они еще налили, и Пастухов поднял рюмку выше, чем прежде.

- Мы слишком много, друзья, участвуем в жизни сознанием. Я хочу выпить за то, чтобы поменьше участвовать в ней сознательно и побольше физически!

Мефодий первый опрокинул за это пожелание, но, крякнув после выпитого, спросил глубокомысленно:

- Это в каком же, однако, смысле?

- Это в том, семинарист, смысле, что все мы - байбаки, понял? Байбаки! Насколько было бы все благороднее, если бы эти месяцы мы находились в кругу хороших женщин. Ведь вот я по лицу твоему постному, Егор, вижу, как тебе недостает возвышающего, прекрасного созданья!

- Почему же ты полагаешь - недостает? - что-то слишком всерьез спросил Цветухин.

- Именно, - сказал Мефодий, - зачем же так опрометчиво полагать?

Пастухов отставил невыпитую рюмку. Взгляд Цветухина показался ему растерянным, даже напуганным до какой-то суеверности.

- Что-нибудь случилось?

- Именно, случилось, - подтвердил Мефодий со вздохом.

- Вернулась Агния Львовна, - быстро сказал Цветухин и неловко, будто извиняясь, улыбнулся.

- Что же ты молчишь? - привскочил и тотчас грузно сел Пастухов. - Как это возможно?

- Не хотелось портить настроение, - без охоты проговорил Цветухин, снова отворачиваясь к окну.

- И почему же невозможно? - продолжал ему в тон Мефодий. - Надо знать характерную актрису Перевощикову. Явилась с чемоданами, коробками из-под шляп, с копченым рыбцом, с медом, с увядшими цветами. Свалила все в кучу, поплакала, поцеловалась, и уже развесила на стене старые афиши, и уже пробует свое контральто, и уже требует, чтобы Егор устроил ее в театре, уже выгоняет меня из номера. Все, как в первом акте комедии.

- К черту! - негромко оборвал Цветухин и занес руку, чтобы стукнуть по столу, но остановился, с проникновением взял бутылку и поглядел на Пастухова подобревшими глазами. - Это разговор длинный, не вокзальный. Скажи, Александр, последний хороший тост, и - конец. Второй звонок.

- Да, второй звонок, - произнес Пастухов так медленно, будто старался и не мог понять, что означают эти слова. - Я предлагаю тост под второй звонок: выпьем за ту женщину, которую ищем мы, а не за ту, которая ищет нас!

- Жестокий тост, - отозвался Мефодий. - Эту женщину, за которую ты пьешь, ты лишаешь великого удовольствия: искать нас!

Они наспех рассчитались с официантом и в суете, вдруг охватившей вокзал, вышли на платформу. Внеся вещи в купе и посмотрев, удобно ли будет ехать, они все втроем оставили вагон.

Под навесом перрона летали, как заблудившиеся, снежинки, испещряя своими недолговечными метками озабоченные лица. Бегом провезли последнюю вагонетку почты с обычными выкриками "па-азволь!". Вышли и потянулись в оба конца жандармы.

- Мало мы посидели, - сказал Мефодий.

- Даже не выпили за искусство, - грустно прибавил Егор Павлович.

- Что ж - искусство? - сказал Пастухов. - В искусстве никогда всего не решишь, как в любви никогда всего не скажешь. Искусство без недоразумения это все равно что пир без пьяных.

- Запиши, запиши себе в красную книжечку! - воскликнул Мефодий.

- Мне часто кажется, что моя книжечка - бесцельные знания. Я сейчас верю, что самое главное - это цель.

- А я сейчас ни во что не верю, - опять, словно извиняясь, сказал Цветухин. - Кажется, не верю, что Земля вертится вокруг Солнца.

- Да, Агния Львовна нас ушибла, - с сочувствием мотнул головой Мефодий. - Но, милый Егор, в конце концов и не важно - верит человек, что Земля вертится, или нет: на состоянии Земли это не отражается, на человеке тоже.

Пастухов в восторге поцеловал Мефодия.

- Сократ! - дохнул он прямо в его перебитый нос.

- Глупый человек чаще говорит умное, чем умный - глупое, - ответил Мефодий очень польщенно. - Потому умные скучнее глупых. Однообразнее.

Пастухов обнял Цветухина.

- Видишь, Егор, - не будь гораздо умен! Не скучай!

Он успел еще раз поцеловать обоих друзей и - счастливый - вскочил на подножку. Все сняли шапки.

- Берегите друг друга, мужики! - крикнул Пастухов из тамбура.

- Мы нераздельные! - проголосил в ответ Мефодий. - Мы в один день именинники - Егорий да Мефодий!

- Не забывай! - поднял обе руки Цветухин.

- Не забывайте и вы, мужики! - взмахнул своей тяжелой шапкой Пастухов.

Мефодий утерся платком и накрыл голову. Паровоз уже упрятывал в мохнатую белую шубу вагон за вагоном. Пастухов исчез в ней. Мефодий вынул из рук Егора Павловича шапку, надел ее на его черную, в снежинках, шевелюру, легонько повернул его и повел.

Они сторговались с извозчиком - до театра. Мефодий прижал к себе Егора Павловича, заботливо охватив его спину. По дороге он беспокойно посматривал на друга, надеясь вычитать в его взгляде хотя бы маленькую перемену самочувствия. Но Цветухин думал об одном.

- Интересно сказал Пастухов про искусство, - решился заговорить Мефодий.

Егор Павлович не отвечал.

Они ехали сторонними, захудалыми улицами, поднимая с дорог стайки галок и воробьев. Собачонки, выскакивая из калиток, увязывались за санками и, облаяв их, без ярости, по чувству приятного долга, весело убегали назад. Тесовые домишки загоревшихся на снегу разноцветных красок быстро накатывались спереди и пролетали мимо, точно увертываясь в испуге от свистящего бега рысака.

- Что ты сказал? - неожиданно спросил Цветухин.

- Я... это... - не нашелся сразу Мефодий, - насчет Пастухова. Здорово он об искусстве.

Цветухин опять замолчал, уткнув рот в воротник, и только уже на виду Театральной площади, встряхнувшись, вдруг сказал, будто продолжая разговор:

- Это у Александра старая мысль. Он как-то мне толковал про колокольню Ивана Великого и спичечный коробок. Конечно, говорит, без спичечного коробка не обойтись, а от Ивана Великого никакого проку - печку им не растопишь и от него не прикуришь. Но вот посмотрит любой человек в мире на Ивана Великого и сразу скажет - это Москва, это Россия. А коробок потрясет - не шебуршат ли в нем спички? - и если нет - выкинет.