Евгений Федоров - Большая судьба

1. Три пуда литой стали первого сорта; для приготовления ее брать 32 фунта на один тигель и по 3 1/2 фунта железной окалины.

2. 3 пуда литой стали второго сорта; для приготовления ее брать 32 фунта железа и 2 фунта железной окалины.

3. Для приготовления третьего сорта брать 32 фунта цементной стали и 1 фунт окалины; если в тигле останется свободное место, то по пропорции можно прибавлять железа и окалины..."

Больной отвалился на спину и, закрыв глаза, долго думал. И в эти минуты перед ним встала вся его жизнь. "Жаль, нет старика Швецова, мы бы с ним потолковали. Он обрадовался бы. Теперь мои булаты стали значительно лучше".

Аносов спохватился и торопливо заскрипел пером:

"Для приготовления булата первого сорта сплавить 30 фунтов в тигле томской стали с 2 1/2 ф. железной окалины, но без крышки или чтобы она не была плотно наложена; смесь сию вылить в воду, потом из нее взять 12 фунтов и плавить в тигле от 5 до 6 часов, затем поступать, как показано было...".

Он писал и улыбался. Перед мысленным взором стояли тигли, а вот пылает в печке веселый, живительный огонек. И вдруг вспомнил о заветной ладанке. Нервным движением распахнул рубашку и достал подарок старого Захара. Вот он, уголек! Он черен и мертв, но таит в себе большую и кипучую силу. Стоит только его раздуть, и веселое пламя заиграет в нем! Этот огонек жгуч и живителен потому, что на него упала капля народной крови. Пугачев! "Вот у кого следует учиться большой страсти! Он не побоялся, ничего не побоялся!" - горячечно подумал Аносов, и это придало ему силы, и перо снова безудержно побежало по бумаге.

А старушка-учительница всё еще стояла у двери, прислушиваясь к его дыханию. Великий соблазн был пойти и уложить его в постель, но деликатность мешала ей переступить порог. Чутьем она догадывалась, что им владеет большая страсть к делу, а если человека охватит она, то не следует ему становиться на дороге. Сокрушенно покачав головой, старушка вышла из прихожей...

Когда под утро учительница осторожно заглянула в горницу Аносова, то увидела, что он лежит на спине. Хриплое дыхание, казалось, разрывало ему грудь. Скорее почувствовав присутствие хозяйки, чем увидев ее, Павел Петрович неловко приподнялся и, задыхаясь, сказал:

- Теперь мне в самом деле плохо... Вот на столе бумага, сберегите ее и передайте по назначению! - Больше у него не нашлось сил говорить; он снова отвалился на подушки и устало закрыл глаза.

- Вам тяжело дышать! Ах, господи, что ж это я! - всплеснула руками старушка. - Давно ведь пора позвать лекаря! Простите меня, нерадивую...

Через час неуклюжий лекарь, стуча подкованными сапогами, ввалился в светличку. На Аносова смотрело доброе, загорелое лицо.

- Не извольте беспокоиться, - предупредительно заговорил он. - Годы ваши еще небольшие. Поборем хворость! - Он внимательно осмотрел Павла Петровича и положил ему на горло компресс.

- Нарывы. Терпеть надо, даст бог, и полегчает, - ободряюще сказал он больному. - Я тут неподалеку буду находиться, чуть что понадоблюсь, зовите.

Тяжело поскрипывая половицами, он выбрался из горенки и глазами поманил за собой хозяйку в сенцы.

- Вы вот что, почтенная, - густым басом обратился он к ней. - Найдите добрую терпеливую бабу ходить за ним. Состояние больного весьма тяжелое...

Женщина взволновалась и пересохшими губами тревожно спросила:

- Полегчает ли?

- Безнадежно, милая. Будь в Омске ученый хирург, тогда... - Лекарь замялся, на лбу рябью пошли морщины. - Впрочем, поздно - заражение крови, - тихо закончил он.

Вдова прижала худые руки к груди и умоляюще посмотрела на медика:

- Милый ты мой, спаси его! Человек-то он какой!

- Я буду здесь. Изо всех сил постараюсь, да кто знает, что случится, - лекарь смущенно посмотрел на учительницу.

Вдова поспешила в Кузнецкую слободу и привела оттуда румяную жёнку с приятным певучим голосом. Хозяйка осторожно приоткрыла дверь в горенку и напутственно прошептала бабе:

- Побереги его, милая. Ни на минуту нельзя одного оставить.

Женщина неслышно вошла в горницу, прикрыла за собой дверь и на цыпочках приблизилась к постели. Она наклонилась к больному; это измученное, обросшее седой щетиной лицо вдруг показалось ей до странности знакомым. С замиранием сердца вглядывалась она в больного и вдруг, задрожав от волнения, прошептала:

- Петрович...

Аносов хрипел и беспокойно метался в постели. Женщина опустилась на колени и застыла в скорбной позе. Многое она передумала, разглядывая такое близкое и милое ей лицо. Павел Петрович всю ночь лежал в забытьи, а она не сводила с него скорбных глаз. Только единственный раз после полуночи он широко раскрыл глаза и невнятно забормотал:

- Коней... Коней... в Златоуст...

Со слезами, блеснувшими на ресницах, она поправила подушку.

- Господи, горе-то какое! - губы ее судорожно подергивались; казалось, вот-вот она разрыдается.

Под утро Аносов пришел в себя, оглянулся и неожиданно протянул руку:

- Луша, неужели это ты?

Она жаркими губами благодарно припала к его пожелтевшей руке:

- Узнал, родной... Лежи, лежи, Петрович...

- Мне чуточку легче... Дай поглядеть на тебя.

Она подняла мокрое от слёз лицо и смущенно улыбнулась.

- Ты всё еще хороша! - тихо обронил он. - Еще не тронула тебя старость... А я вот умираю...

- Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.

Он слабо улыбнулся.

- Ну, это твоя золотая осень, - с трудом выговорил он.

- Нельзя тебе говорить. Побереги себя! - Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:

- Чего тут беречься! Чувствую, умираю. Дай руку!

Больной сжал ее горячую ладонь и снова устало закрыл глаза. Вскоре вернулось тяжелое забытье. Луша боялась шевельнуться и стояла на коленях перед постелью больного, не решаясь отнять руку. В окно заглянул первый луч солнца, вошел лекарь и предложил ей:

- Поди отдохни, а я побуду здесь...

Убитая горем, Луша вышла в сенцы и легла на скамеечку, не в силах уйти домой. Прислушивалась к каждому шороху, шедшему из комнаты. Всё еще на что-то надеясь, ждала знакомого голоса. Много раз подходила к двери, чтобы услышать его, но до напряженного слуха доносилось только зловещее хрипенье.

В полдень из слободы пришел муж Луши - коренастый, сильный кузнец, с проседью в широкой бороде.

- Михайлыч, - бросилась к нему жена. - Да знаешь ли, кто тут?

Он обеспокоенно взглянул на опечаленное лицо Луши и удивленно спросил:

- Да что с тобой, Лукерья?

- Павел Петрович здесь. Больной, шибко больной...

Кузнец на минуту задумался, потом тряхнул головой.

- Допусти поглядеть на доброго человека! - он тихо приоткрыл дверь и поманил лекаря. Тот вышел в сени.

- Ну что, легче ему? - обманывая себя надеждой, робко спросила Луша.