Евгений Федоров - Большая судьба

- Может быть, ваше превосходительство изволит раньше отправиться на квартиру и позавтракает, - предложил начальник завода.

- Завтрак потом, а сейчас - в музей! - настойчиво повторил Аносов.

В сопровождении Соколовского он отправился в залы, где размещались интересные минералогические образцы, ботанические и зоологические коллекции.

- В сем музеуме собраны модели и макеты горных машин, кои созданы трудами наших людей, - рассказывал начальник завода. - Тут вы изволите видеть модель двигателя Ползунова, а вот модель "Змеевой горы" и машин Фролова...

Аносов быстро повернулся к модели "Змеевой горы". На ней были хорошо видны все рудничные сооружения и механизмы, изобретенные Козьмой Дмитриевичем Фроловым. Он долго и внимательно рассматривал их. Поражало остроумие сооружений, облегчавших труд человека.

- Этот музей посетил сам Александр Гумбольдт. Взгляните на его роспись! - сказал Соколовский, протягивая книгу, на которой значилось: "Собственноручные подписи особ, почтивших своим посещением Барнаульский музей".

Павел Петрович с волнением перелистал книгу. Знатный путешественник отметил большое научное и познавательное значение музея, неутомимую деятельность его создателя, который был столь любезен, что сам сопровождал посетителей и давал им пояснения. Вздохнув, Аносов закрыл книгу и подошел к окну, за которым виднелась площадь. Показывая на строгие стильные здания и гранитный обелиск, он спросил:

- Кто же является творцом этого? Чувство подсказывает мне о большом такте и мастерстве зодчих, возведших этот величавый и спокойный ансамбль!

- Вы угадали, - сказал Соколовский. - Проекты сих зданий и решётки сделаны архитекторами Молчановым и Поповым - учениками великого Росси!

Аносов мечтательно смотрел вдаль. Всё было привлекательно в простых и строгих линиях и говорило о большом таланте строителей.

И вдруг он вспомнил о черных дорогах, усыпанных угольной пылью, и огорченно промолвил:

- Такие творения украшают город, но дороги к нему мрачны!

Павел Петрович повернулся и размеренным шагом пошел в кабинет. Усевшись в кресло, он спросил:

- А как доставляются сюда руды?

- Руды доставляются издалека, - пояснил начальник Колывано-Воскресенских заводов. - Вот карта, - показал он на стену. - На ней вы видите, что Барнаульский сереброплавильный завод снабжают рудой Салаирский завод, отстоящий от нас за сто шестьдесят с лишком верст, Змеиногорский рудник, который и того дальше, и Солоновский, расположенный за триста десять верст. Вся руда доставляется на подводах.

- Но это ведь очень дорого должно обходиться! - возразил Аносов.

Соколовский пожал плечами:

- Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.

Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.

"Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований! - с горечью подумал он. - Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!"

Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель "огненной машины". Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.

"Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!" - с грустью подумал Аносов и побрел прочь.

В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.

После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили нестройные, хриплые голоса. Пение смешивалось с бряцаньем цепей. Павел Петрович догадался - ведут на работу арестантов. Голодные и оборванные, шли они по широкой унылой улице и попрошайничали.

Аносов приоткрыл окно. "Эх, Русь, каторжная Русь!" - тяжело вздохнул он и прислушался.

Каторжники жалобно, тягуче пели:

Милосердные наши батюшки,

Не забудьте нас, невольников,

Заключенных - Христа ради!

Пожалейте-ка, наши батюшки,

Сожалейте, наши матушки,

Заключенных - Христа ради!

Мы сидим во неволюшке,

Во неволюшке: в тюрьмах каменных

За решетками за железными,

За дверями за дубовыми,

За замками за висячими,

Распростились мы с отцом с матерью,

Со всем родом своим, племенем...

Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:

- Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст...

Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.

Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.

Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:

Идет бергал из штоленки,

Шубенка на кем худенька;

Одна пола во сто рублей,

Другая во тысячу,

А всей-то шубенке цены нету,

Цена у царя в казне.

У царя в казне, в золотом ларце...

Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.

- Как же так, старик: говоришь - одежка худа, а цены ей нет? спросил он.

- А ты, батюшка, не смейся, - перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал. - Песня моя не простая, с потайностью.

- Что за потайность?

- Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: - А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?

- Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал: