Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2)

Микешка слышал от Кондрашова, что есть такие денежные бумаги Ленских приисков. Вошла Ефимья и поставила на стол тарелку с курицей и румяно поджаренной картошкой.

- Ты мне не веришь? - когда экономка вышла, спросила Олимпиада.

- Верю, Олимпиада Захаровна, только не знаю, что ты задумала.

- То, что задумала, то и совершу.

- С такими денежками, конечно, черт те что можно совершить...

- Ты-то можешь понять, какую жену выбрал Петр Лигостаев? - напористо спросила она.

- Что же тут не понять, девка первый сорт! - признался Микешка, но тут же поправился: - Только, конечно, не пара она ему... - В душе он не одобрял скоропалительной женитьбы Петра.

- То-то и оно, что не пара! - подхватила Олимпиада.

Шурша полами длинного халата, ступая босыми ногами по мягкому, пушистому ковру, она подошла к столу и отломила от курицы крылышко. Пожевав немножко, бросила кость на тарелку, облизнув губы, налила вина. Микешке больше не предлагала. Отхлебнув глоток, сжимая в ладони хрустальную, с высокой ножкой рюмку, медленно разгуливая по спальне, задумчиво продолжала:

- Не могу я такого допустить... не желаю...

- Тебе что, легче от этого будет? - решился спросить Микешка.

- А может, и легче! У меня, миленок, может, свой расчет и свой план жизни сложен и во всех тонкостях обдуман, - загадочно проговорила она и снова отхлебнула из рюмки. - Может, я Петра Николаевича у этой каторжанки отбить хочу...

- Ишо рюмки две тяпнешь, не то скажешь... Не пойму я тебя, Олимпиада Захаровна, когда ты шутишь, а когда всурьез говоришь.

- Без шуток тебе говорю.

- А Авдея Иннокентича куда денешь? Делать нечего, вот и блажишь... И впрямь тебе надо скорее родить, - сказал Микешка и отвернулся.

- Вот я и хочу от Петра Николаевича. Он человек не женатый еще...

- Ночью под пьяную руку такую кралю увез, думаешь, отца Николая они до утра ждали? Как бы не так! Я видел, какими глазами она на него смотрела, - насмешливо проговорил Микешка, совсем не подозревая, что подбросил в ревнивый огонек Олимпиады еще одну горстку пороха.

- Какими? - почти закричала она и остановилась. От ее голоса и прищуренных, подернутых пьяной дымкой глаз Микешка вздрогнул. - Говори, чего умолк? - повторила она ослабевшим голосом.

- Ну, известно... Что ты не понимаешь, как баба на мужика смотрит... Ей поди не семнадцать лет... Только не понимаю, тебе-то зачем в это дело встревать? - спрашивал Микешка.

- Есть дело, Микеша, есть, - мучительно размышляя о чем-то своем, со вздохом ответила она.

- Какие там дела! - махнул рукой Микешка. - Волку пир, а овце слезы...

- А ты думаешь, мало я о нем слез пролила? - с каким-то тупым отчаянием тихо спросила она.

- О ком? О Петре Николаевиче, что ли? - с усмешкой спросил Микешка, видя, что она допила рюмку и налила вторую.

- Уж не о Митьке Степанове... - задумчиво ответила она.

- Смешно тебя слушать! Выдумает такое, что ни в ворота не втащишь, ни через плетень не выкинешь...

- Я сегодня, миленок, такое выкину, что весь Шихан сто лет будет помнить! Мильен свой не пожалею, а свадьбу расстрою!

- За каким лешим тебе это надо? Смешно, ей-богу! Такая женщина - и вдруг поскачешь... Совсем это тебе ни к чему! - пытался отговорить пьяную бабу Микешка.

- Ничего ты не понимаешь и понять не можешь!

Размахивая перед лицом удивленного Микешки пустой рюмкой, она остановилась.

- Ты знаешь, что промеж нами тайна? - клонясь к нему все ближе и ближе, прошептала она. Лицо ее побледнело. Над бирюзовыми глазами мелко дрожали длинные ресницы. - Знаешь или нет?

- Какая тайна? Ничего я не знаю!

- Ну так знай! Жила я с ним... - Олимпиада с ожесточением кинула на пол вторую рюмку, которая с глухим треском разбилась о ковер.

- Выдумываешь!.. - сказал Микешка. Над его нахмуренными бровями гармошкой набухли крупные морщины. Он хорошо знал характер Олимпиады и почувствовал в ее словах страшную правду.

- То-то и оно, что не выдумала... Шесть годочков мы с ним этот крестик носим... - Она в отчаянии покрутила головой и потерла ладонью длинную, будто выточенную белую шею.

- Не верю! - протестующе крикнул Микешка и встал.

- А ты разок поверь... Ты послушай, что я тебе поведаю...

Она присела на край постели и рассказала во всех подробностях. Микешка слушал, ужасался, ничего не понимая.

- Вроде как бы и забылось уже все. А как вот узнала, что он на этой каторжанке женится, все во мне, как в котле, закипело... Где же ты, думаю, дуреха, раньше-то была? Ведь чую, что гибну в этой постылой жизни, винцо каждый день попивать стала... Только пьяная и могу допустить к себе Авдея... А тверезая - как на казнь иду! Ладно. Хватит! Ступай подавай кошевку, поедем! - решительно закончила она.

Видя, что остановить ее невозможно, Микешка, хмуря срошенные брови, раздельно проговорил:

- Ты мне сейчас на сердце такую цепь надела, что я и не знаю теперь, как мне быть? Наперед могу сказать, что от того, что ты задумала, ни тебе, ни им добра не будет.

- Пусть не будет! - резко проговорила она. - Кончим об этом, Микешка.

- Этаким-то манером вряд ли кончишь. Олимпиада Захаровна. - Он повернулся к порогу, сильно толкнув плечом дверь, поспешно вышел.

Ошеломительная новость, которую он только что узнал, угнетающе легла на душу. Он как-то сразу стал осторожным и сдержанным. Ведь с такими деньгами, наверное, на самом деле можно не только свадьбу расстроить...

Спустя полчаса он подъехал к крыльцу. Одетая в пушистый соболиный мех, Олимпиада стояла на нижней ступеньке, щурясь яркому на морозе солнцу. В руках у нее был небольшой, из желтой кожи портфель с блестящими застежками. Тут же стоял огромный дорожный саквояж, а рядом с ним круглая картонная коробка.

- Ты вроде как насовсем уезжать собралась? - укладывая саквояж в кошевку, спросил Микешка.

- Это подарки... невесте, - усаживаясь в задок кошевки, ответила она и улыбнулась жалкой, тоскующей улыбкой.

Микешка ничего не сказал, а только покачал головой.

Уже за околицей, когда серые кони резво месили на Шиханском шляху расхлюстанный снег, Олимпиада открыла круглую коробку и вытащила из нее великолепную пыжиковую шапку. Легонько толкнув кулачком в замшевой перчатке Микешку в спину, сказала:

- На, погляди!

Сдерживая коней, он оглянулся. Олимпиада протянула ему шапку и засмеялась. Отрицательно покачав головой, Микешка нахмурился и еще крепче натянул на лоб свою пеструю папаху.

- Надень, тебе говорят! - крикнула она сердито.

- Мне чужого не надо, - сказал он и отвернулся.

- Это твоя же! - снова крикнула она и, колотя его по полушубку, продолжала: - Я сама заказывала для тебя зарецкому агенту. Он только сейчас прислал. Авдей этой шапки и в глаза не видел. Третий день кутит. Ради тебя, дурака, старалась, а ты еще...

Она не договорила. Сорвав с его головы папаху, забросила ее в сухой у дороги бурьян. Словно пестрый ягненок, шапка несколько раз кувыркнулась на снегу и скатилась в канаву. Не спуская с нее глаз, Микешка остановил коней.