Гульельмо Ферреро - Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи

Другой под командой Луция Афрания занял Гордиену и двигался в Сирию на соединение с первым через парфянскую провинцию Месопотамию. [520] Dio, XXXVII, 5, 6. Это нарушение парфянской территории было вызовом, с важностью которого Помпей не мог не считаться. Без сомнения, это была уступка, сделанная сторонникам войны с Персией. Не желая объявлять войны, Помпей удовольствовался военной демонстрацией, чтобы показать народам Востока, что он не боится этой великой империи и при случае не отступит перед войной. Эта была еще неустрашимая политика Лукулла, но уже выродившаяся в слабых руках. Помпей не поражал быстро и смело, как его учитель; он предпочитал более осторожную игру фехтования и уловок. Однако этот план, хотя и очень остроумный, мог окончиться плохо. Афраний едва не погиб со всей своей армией в Месопотамии, [521] Ibid., 5 куда он двинулся без верных проводников, без точных указаний, без достаточных приготовлений. Напротив, Помпей, ловко сохранивший для себя наиболее легкую часть предприятия, выполнил свою задачу без опасности и усталости. Древняя монархия Селевкидов, которая сделала столько завоеваний в дни своей славы и могущества, разбилась на большое число соперничавших государств, из которых ни одно не имело ни силы, ни мужества сопротивляться вторжению римской армии. Помпею достаточно было показаться, чтобы сделаться господином. Он отправил в Финикию и Келесирию для занятия Дамаска Авла Габиния и Марка Эмилия Скавра, сына того Марка Эмилия Скавра, который, будучи сыном торговца углем, сделался председателем сената. [522] См. о нем выше, в III главе. Потом он начал распределять царства и территории. Он дал Комагену тому Антиоху, которого Лукулл сделал царем Сирии. [523] Strabo, XVI, 749; Appian. Mithr., 114. Селевкию он объявил свободной и покровительствовал Антиохии в благодарность за внесенную ему крупную сумму денег. [524] Strabo, XVI, 751; Eutrop., IV, 14; Porphyr. Tyr. in F. H. G. (Didot), III, 716, fr. 26. Он показал себя великодушным по отношению к царю Осроены и вождю итурийских арабов. [525] Drumann. G. R., IV, 454. Наконец, под тем предлогом, что национальная династия не существовала более, он объявил Сирию римской провинцией с обязательством для всех жителей уплачивать двадцатую часть своих доходов. Подобно Лукуллу, он также присоединил к римской империи новую огромную территорию.

Однако новая война разразилась позади его. Рассерженный походом Афрания и не смея напасть на самого Помпея, царь Фраат объявил войну царю Армении. Тигран просил помощи, многие из офицеров снова стали побуждать Помпея вторгнуться в Персию и завоевать ее. Но если Фраат был испуган походом Афрания, то опасность, вызванная последним, произвела очень сильное впечатление на Помпея и заставила его изменить вызывающее поведение, которого он до сих пор держался по отношению к парфянскому царю; он хотел быть благоразумным и не проявлять много честолюбия. Он ограничился посылкой трех комиссаров для решения вопроса между двумя царями. [526] Dio, XXXVII, 6, 7; Appian. Mithr., 106. Между тем Скавр и Габиний нашли золотые россыпи в Иудее, где свирепствовала междоусобная война между членами царской фамилии Асмонеев, Аристобулом и Гирка-ном. Оба они обратились за помощью к римским генералам. И Аристобул получил ее, дав около двух миллионов Скавру и до полутора миллиона Габинию. [527] Ios. A. I., XIV, II, 3; III, 2.

Легкие завоевания богатых стран следовали, таким образом, друг за другом, и никто в Италии не воображал, что в глубине Крыма семидесятилетний Митридат задумал возобновить предприятие Ганнибала, что весь 64 г. он провел, собирая небольшую армию. Закончив набор, он рассчитывал двинуться вдоль северного берега Черного моря, набирая по дороге сарматов и бастарнов, подняться по долине Дуная, привлекая под свои знамена кельтские племена, пересечь, наконец, Паннонию и броситься на Италию во главе могущественной армии. [528] Appian. Mithr., 109; Dio, XXXVII, 11; Plut. Pomp., 41. Получал ли он в глубине Тавриды сведения о положении дел в Италии и считал ли он возможным снова зажечь междоусобную войну, возбудив ненависть партий? Это маловероятно: проект казался, скорее, последним бредом старого маньяка, не хотевшего покориться судьбе. Во всяком случае, если бы Митридат знал о положении дел в Италии, он разработал бы свой проект с еще большим жаром.

Наступившее после выборов успокоение продолжалось недолго. К ноябрю месяцу стал в Риме распространяться слух, возбудивший очень сильное волнение во всех классах: выбранные на следующий год народные трибуны подготавливали аграрные законы [529] Cicero. De lege agr., II, 5, 11. Этот факт был многозначителен. Со времени диктатуры Суллы никто в Риме не осмеливался говорить об аграрных законах. Народная партия, следовательно, должна была чувствовать себя очень сильной, если снова зажигала факел междоусобной войны, после того как он столько раз был вырываем у ней из рук. Скоро увидали, что трибуны, а особенно тот, который должен был предложить закон, некий II. Рулл, носят странные костюмы, публично появляются с нечесанными волосами, небритой бородой и в лохмотьях. [530] Ibid., 13. Эти маскарады были дурным предзнаменованием: закон должен был быть очень революционным, если трибуны спешили ухаживать за самыми несчастными подонками Рима, одеваясь подобно им. Но как ни велик был страх консерваторов, он все же не равнялся страху Цицерона.

Цицерон не был человеком дела; [531] Boissier. Ciceron et ses amis, 38. ему недоставало двух страстей, которые толкают людей навстречу опасностям в великой социальной борьбе: любви к деньгам и стремления к власти. Это был первоклассный артист, несравненный писатель с тонкой чувствительностью, с живым воображением, с гибким и сильным умом, высшим честолюбием, для которого было важно не собирать богатства или начальствовать над себе подобными, но вызывать удивление. Кроме этих великих умственных качеств и этого честолюбия он, скорее, воспроизводил те отрицательные черты, которые долгая покорность запечатлела в средней италийской буржуазии, откуда он вышел, т. е. дух бережливости и благоразумия, немного робкое презрение к пышности, суровость в частной жизни, семейные чувства, робость, немного униженное почтение к знатности и богатству. Общественная жизнь его времени, с ее насилием и ложью, ее ненавистями и изменами, с тем оппортунизмом, цинизмом, распущенностью и вкусом к выставке напоказ и удовольствиями, характеризовавшими тогда всех более или менее видных политиков, с этими партиями, которые вместо защиты принципов служили частным интересам, возбуждала в нем отвращение. Он настолько, однако, ее хорошо понимал, что если довольствовался до сих пор тем, что был великим оратором и самым знаменитым адвокатом Рима и не искал общественных должностей, то лишь потому, что мог без борьбы получить это. [532] Boissier. Ciceroni et ses amis, 44.