Николай Суханов - Записки о революции

На таком фоне благоприятно выделился даже сменивший Скобелева Авксентьев, который резко напал на Корнилова, подчеркивая военное значение его измены. Мало того, Авксентьев оказался настолько «проницательным», что протянул нить от Ставки к московскому совещанию, а от него далее и к кадетской партии. И он требовал коалиции, но без кадетов . При этом он выражал точку зрения эсеровского Центрального Комитета. Стало быть, если у правых меньшевиков ныне объявилась фракция, требующая разрыва с коалицией и создания чисто демократической власти, то советские правящие эсеры стали требовать коалиции , но без единственной партии, представляющей организованную буржуазию… Мы запомним это, но не станем пока останавливаться на политическом смысле этого факта, то есть точнее – на отсутствии политического смысла у «самой большой российской партии».

Но так или иначе, идейка коалиции после корниловщины в Совете затрещала . Ее идеолог, ее певец, ее раб оказался снова в затруднительном положении, которое он, впрочем, предусматривал с момента выступления Корнилова. И он, Церетели, пошел в обход. Его речь на этом заседании была переполнена комплиментами энергии и разуму советской демократии, составившей единый фронт, о который разбилась контрреволюция. «В этот страшный час революционная демократия оказалась ядром, вокруг которого сплотились все живые силы страны» (?!) И длинная вереница пустопорожних фраз увенчалась несмелым, но определенным выводом: «Когда тов. Скобелев сказал нам, что оправдался принцип коалиционного правительства, то мы все почувствовали внутреннюю правоту этих слов. Вокруг нас сплотились все еще не организованные, но сознательные силы страны»… Конечно, элементы, явно замешанные в мятеже, должны быть «отметены» от власти. Но идея должна быть сохранена. А в качестве гарантии великолепный вождь мещанства настаивал ныне на революционнейшей мере: на роспуске Государственной думы!

Тем дело пока и кончилось. Заседание было закрыто, не дав ничего нового. У депутатской массы было настроение , но не было ни смелости, ни идеологии, и от лидеров она оторваться при таких условиях не могла. Смольный, завершив для Керенского ликвидацию корниловщины, по-прежнему продолжал свою линию фактического и формального развязывания рук министру-президенту.

Плутократия спешно закрепляла позиции для новых нападений. Промежуточный ЦИК изменял и предавал. Но основные и важнейшие процессы на почве корниловщины происходили в массах . Массы снова всколыхнулись в эти дни до самых недр. Провинция, как и столица, стала на ноги. Инициатива и руководство немедленно перешли к левым , оппозиционным советским партиям. Но к этому времени немало провинциальных Советов уже имело левое большинство, руководимое большевиками. Во многих городах возникали местные военно-революционные комитеты. Движение провинции было огромно. В ЦИК получались со всех концов сотни телеграмм о мобилизации местных демократических сил – с требованиями беспощадной ликвидации корниловщины и решительного отпора колеблющемуся Зимнему дворцу. Страницы «Известий» заполнялись этими телеграммами, но далеко не поглощали всей их массы.

Но, разумеется, особенно глубоко движение захватило столицу. Рабочие районы поголовно митинговали, организовывались, вооружались. И гегемония снова перешла всецело в руки большевиков… Однако тюрьмы были по-прежнему заполнены их партийными товарищами, среди которых сидел и Троцкий. И массы озлоблялись, и движение заострялось против официальных правителей, которые на глазах у всех снова заключали союз с мятежниками и держали в тюрьме представителей пролетарского авангарда, спасавшего революцию.

Военно-революционный комитет, со своей стороны, негодовал и требовал немедленного освобождения политических, но не решался на радикальные меры – на самостоятельное открытие тюрем: это значило бы окончательно ликвидировать «законную власть» и учинить переворот слева.

Вместо того по настояниям Военно-революционного комитета «звездная палата» делала несколько раз почтительные представления Керенскому. «Звездную палату» водили за нос, обещая и снова обещая. Об этих обещаниях доводилось до сведения всего Смольного. Но надежды были напрасны: никого не освобождали. Ведь мы уловляли Кишкина…

Возбуждение же масс на этой почве было так сильно, что Военно-революционный комитет был вынужден издать по этому поводу специальное обращение к рабочим: все меры-де принимаются, воздерживайтесь от самочинных действий, ибо Корнилов еще у ворот. Призыв ЦИК, конечно, не имел бы никакого успеха. Военно-революционного комитета массы послушались, и самочинных выступлений не было… Но столица снова кипела.

В это время в ее окрестностях бродили разрозненные отряды армии Корнилова, но они были уже не опасны – эти обрывки тучи грозовой. Разрозненные, запутавшиеся в собственном положении, покидаемые колеблющимся начальством, они спешили направо и налево демонстрировать свою лояльность и перемешаться с воинскими частями, высланными против них. В этот вечер, 30-го, по всему фронту вокруг столицы усиленно происходило братание .

Но, спрашивается, что же происходило с главноначальствующим над корниловским войском? Что делал теперь генерал Крымов, которого мы оставили в Луге, или что делалось с ним?.. Не знаю, в этот день или накануне глава правительства и государства в непрестанных своих заботах о мирной ликвидации кризиса послал к Крымову в Лугу некоего «офицера, который когда-то у него служил, для того чтобы он разъяснил ему обстановку». Понимал ее Крымов до того или не понимал, но во всяком случае он давно знал то, что знала и его армия: что идет он не против большевиков, а поднимает перед лицом внешнего врага мятеж действующей армии против «законной власти». Мало того: если его армия была «обманута» перед походом, то Крымов действовал с открытыми глазами еще в Ставке. Правда, его исходным пунктом был «максимум легальности». Однако перед заключительным актом переворота, каков бы он ни был, Крымов как будто бы не должен был остановиться ни в каком случае – если только позволит соотношение реальных сил… Но вот легальность срывается, и мятеж разоблачается на первых его стадиях. Связь же со Ставкой прерывается, и начальник войск, действующих против революции, предоставляется самому себе. Понимает ли он ныне обстановку и умеет ли сделать надлежащие выводы?

Накануне, утром 29-го, когда перелом определился, но дело еще не было бесповоротно проиграно, Крымов показал, что он обстановки не понимает. Утром 29-го он издал в Луге приказ по своей армии за № 128. В этом приказе видна одна только растерянность: тут и волки не сыты, и овцы не целы… Крымов не находит ничего лучшего, как опубликовать в этом приказе заявления обеих сторон: Керенского – о мятеже и Корнилова – о провокации. Затем, ссылаясь на авторитет Главковерха Клембовского, объявляет «для руководства» (!), что Корнилов по постановлению казаков несменяем, а все командующие фронтами ему подчиняются. И наконец, Крымов оповещает о начавшихся в Петербурге бунтах, угрожающих голодом столице… Больше ничего. Спасти положение при такой «позиции» было невозможно.