Николай Суханов - Записки о революции

«Отказ от восстания есть отказ от перехода власти Советам и „передача“ всех надежд и упований на добренькую буржуазию, которая „обещала“ созвать Учредительное собрание. Либо переход к либералам и открытый отказ от лозунга „Вся власть Советам!“, либо восстание. Середины нет. Либо сложить ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь „верой“ в Учредительное собрание, пока Родзянко и K° сдадут Питер и задушат революцию, либо восстание. Пока это только грозные предварительные замечания. Пока Ленин только пугает страшными словами. Середины нет»…

Дальше, впрочем, не то. Дальше Ленин ведет счеты с аргументами противников. Что ж, послушаем. Такова наша обязанность.

Ленин цитирует противников: «В международном положении нет, собственно, ничего, обязывающего нас выступить немедленно; скорее мы повредим делу… если дадим себя расстрелять». Ответ на «великолепный довод, лучше которого не придумал бы сам Шейдеман»; немцы, имея одного Либкнехта, без газет и собраний устроили восстание во флоте, а мы с десятком газет, с большинством в Советах и т. д. откажемся от восстания! «Докажем свое благоразумие. Примем резолюцию сочувствия немецким повстанцам и отвергнем революцию в России». Нелепо было бы упорствовать: это очень сильно. Но это совсем мало: comparasion n'est pas raison. [174]

Следующий аргумент: «Все против нас. Мы изолированы. И ЦИК, и меньшевики-интернационалисты, и новожизненцы, и левые эсеры выпустили и выпустят воззвания против нас». Ответ на «пресильный довод»: «Мы до сих пор били колеблющихся, мы этим приобрели сочувствие народа и завоевали большинство Советов; теперь воспользуемся завоеванными Советами, чтобы и нам перейти в стан колеблющихся. Какая прекрасная карьера большевизма!.. По случаю предательства крестьянского восстания Мартовыми, Камковыми, Сухановыми и нам предлагают предать его. Вот к чему сводится политика „кивании“ на левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов.

По-видимому, для агитируемых товарищей этого довольно, чтобы убедиться в безопасности и даже в пользе своей изоляции. Сделаем пролетарское государство против партий, то есть против субъективной воли и объективных классовых интересов подавляющего большинства населения». Ну что ж, сделайте!

Дальше: «Но у нас нет даже прочных связей с железнодорожниками и почтовыми служащими, а можно ли победить без них?» Ответ: «Дело не в том, чтобы заранее запастись связями, дело в том, что только победа пролетарского и крестьянского восстания может удовлетворить массы в армиях железнодорожников и почтово-телеграфных служащих!..» Здесь совсем по-детски упрощается дело! Нет, не победа восстания удовлетворит эти массы, а правильная организация и надлежащее функционирование нового государства. Так же ли это просто, как победить в восстании при десятках газет и при большинстве в Советах? Или это несколько труднее?

«Хлеба в Питере на 2–3 дня. Можем ли мы дать хлеб повстанцам…» Ответ: «Скептики всегда могут сомневаться и ничем, кроме опыта, их не убедишь; именно буржуазия готовит голод; нет и не может быть иного средства спасения от голода, кроме восстания крестьян против помещиков в деревне и победы рабочих над капиталистами в городе и в центре; промедление в восстании смерти подобно – вот что нужно ответить тем, кто имеет печальное мужество смотреть на рост разрухи и отсоветовать рабочим восстание…» Комментарии после сказанного, видимо, не нужны. Пойдем дальше.

«В положении на фронте еще нет опасности; если солдаты даже сами заключат перемирие, то это еще не беда». Ответ: «Но солдаты не заключат перемирия; для этого нужна государственная власть, которой нельзя получить без восстания. Солдаты просто убегут. Ждать нельзя, не рискуя помочь сговору Родзянки с Вильгельмом…» Вот это было бы верно… если бы вместо большевистского восстания с утопическими целями говорить о диктатуре советской демократии, идущей на смену кадетско-корниловской коалиции, для выполнения реальной программы революции.

«А если мы возьмем власть и не получим ни перемирия, ни мира, то солдаты могут не пойти на революционную войну. Что тогда?»… Тут уже громовержец потерял терпение: «Один дурак, – ответил он, – может вдесятеро больше задать вопросов, чем десять умных могут разрешить… Мы не отрицали никогда трудностей власти, но… не дадим себя запугать трудностями революции».

Три столбца посвящает Ленин тому аргументу, с каким мы встречались не только у «парочки», но и у прочих советских людей и партий: «В массах нет рвущегося на улицу настроения, как передают все»… Ленин, «поставленный в стороне от русла», поправляет: во-первых, все говорят, что настроение «сосредоточенное и выжидательное»; во-вторых, рабочие не хотят выходить для демонстрации, но «в воздухе носится приближение общего боя»; в-третьих, «широкие массы близки к отчаянию, и на этой почве растет анархизм»; в-четвертых, «возбуждения» и не надо, а нужно именно «сосредоточенно-отчаянное настроение»… Ну, тут уже разбирайтесь кто угодно! Я лично всегда был решительно не согласен с тем, что настроение масс исключало успешное восстание. Вопрос был разве только в том, сколько их может выйти на баррикады? Но ведь баррикад-то требовалось всего меньше… И все же в этой словесности Ленина, хотя бы и направленной к тому же выводу, я не вижу нужды копаться.

Последний аргумент противников был таков: «Марксистская партия не может сводить вопрос о восстании к вопросу о военном заговоре». Это, по существу, правильно. Но и Ленин на этот раз прав в том, что это никакого отношения к делу не имеет. Говорить о военном заговоре вместо народного восстания, когда за партией идет подавляющее большинство народа, когда партия фактически уже завоевала всю реальную силу и власть, – это явная нелепость. Со стороны врагов большевизма это злостная нелепость. А со стороны «парочки» – аберрация на почве паники. Тут Ленин прав… Хотя на этом основании я никак не могу отказаться от сделанной оценки всего документа. Я не виноват в том, что «парочка» говорила нелепости.

Итак, аргументы исчерпаны. И теоретический материал того времени также, кажется, весь исчерпан. Теперь мы знаем всю тогдашнюю философию восстания. Другой не было. Имевший подходящие уши – слышал.

Что же касается «парочки товарищей», то они как будто только и ждали окрика. Через два дня Зиновьев опубликовал письмо, что он «откладывает спор до более благоприятных обстоятельств» и «смыкает» ряды. То же заявил в Совете и Каменев в самый день обнародования его взглядов в «Новой жизни».

Все спрашивали друг друга: а как Луначарский? Что думает он? Вероятно, он против «всего этого»?.. Я лично в это время видел его редко. Писать в «Новой жизни» ему давно запретило партийное начальство. Он много времени проводил в городской думе, где был товарищем городского головы. Он начал увлекаться вплотную культурно-муниципальной работой и говорил мне, что хочет совсем уйти в нее. Это имело причиной, главным образом, тот факт, что партия не пускала его в «большую политику» и держала его в черном теле… О большевистских делах и планах мне в эти времена, кажется, с ним говорить не пришлось. Что он думал, не знаю. Но по поводу всяких газетных слухов, порочащих его позиции, он рядышком с Зиновьевым печатно заявил: я с партией солидарен.