Жан-Поль Ру - Тамерлан

Прежде всего Тамерлан считал себя (хоть он и не носил соответствующего титула) государем Трансоксианы, которая навсегда осталась объектом его основных забот, его настоящей родиной. Во-вторых, он постарался распространить свое влияние на Хорезм и на все иранское плоскогорье, то ли полагая себя последователем Ильханов, то ли намереваясь заполучить наследство хорезмшахов. Покой в Трансоксиане и его величие, как впоследствии благоденствие Ирана, требовали: от кочевников — чтобы они не грабили городов и деревень, не наносили ущерба экономике; от властей — обеспечить процветание стране и счастливую жизнь народу. Решение этих двух задач было одно. Оно предусматривало проведение превентивных кампаний manu militari [34] Вооруженной рукой (лат.). против орд Центральной Азии, Моголистана или Золотой Орды; и кампаний наступательных с целью ограничения передвижений номадов, их удаления из Трансоксианы, обогащения, изъятия богатств, получения многочисленной рабочей силы, к тому же квалифицированной и дешевой, ибо рабской.

Можно называть Трансоксиану царством. Можно назвать империей Иран, хотя эта страна тоже скорее являлась царством. Но было бы ошибкой применять к Тамерланову государству термин «империя», так как за ним кроются территориальная экспансия за пределы иранского мира и аннексия таких огромных стран, как Индия, Золотая Орда, Анатолия, Сирия, возможно, и Ирак, где Тимур удовольствовался грабежами и уничтожением гипотетичных соперников в славолюбии.

Эскиз политического проекта уже представлен. Следует его уточнить. Тимур оказался на стыке двух культур, уже давно друг с другом враждовавших, виной чего еще с древнейших времен была сама их природа — одна оседлая, другая кочевническая. Усугубила этот конфликт религиозная составляющая: оседлая культура была мусульманской, другая — языческой или поверхностно исламизированной. Раздираемый изнутри этим противоречием, Тимур тщился найти какой-нибудь средний вариант. Воспитанный на иранской культуре, он оставался тюрком; обращенный в исламскую веру, он оставался шаманистом. Кочевник, он любил жить в юрте и мог сутками скакать по степи, не покидая седла; горожанин, он строил дворцы и владел неведомым для любых бродников искусством захвата городов. Личность незаурядная, он переженил своих антиподов, разумеется, не избежав всех тех трудностей, которые возникают даже в счастливых браках; человек умный и проницательный, он понял, что другие не столь легко придут к осознанию необходимости этого неизбежного, хоть и не уютного, союза. Суть его проекта заключалась в том, чтобы добиться такого союза в государстве, какой он уже построил в своем сердце. [233]

Времена стали существенно меняться после монгольского нашествия, когда Чингисхан, вняв наставлениям даоса Чань-Чуня и, видимо, советам своих уйгурских сановников, понял, что конфликт между кочевниками и оседлыми народами не должен решаться уничтожением вторых, стиранием с лица земли городов и превращением возделываемых земель в степи. Теоретически оба вида экономики друг друга дополняли: одна производила мясо, кожи, молоко и могла защищать горожан и поселян; вторая должна была давать пастухам то, в чем они нуждались. В реальности же все обстояло иначе. Существовали победитель и побежденный, завоеватель и завоеванный, аристократ и разночинец, тот, у кого имелось оружие, и тот, у кого его не было. Тысячелетний инстинкт принуждал не обменивать, а брать, получать немедленно, так как завтра ты можешь не получить ничего. Оседлые народы, естественно, искали средства самозащиты и старались организоваться. В землях с высокой цивилизацией тюрки и монголы находили все более привлекательного в городах, в их роскоши и развлечениях. Тем не менее они сохраняли нарочито презрительное отношение, о чем было сказано выше, к тем, кого называли таджиками, и презрение это было так же старо, как первые контакты номадов с оседлыми народами. Разве не говорил еще в XI столетии Махмуд Кашгарский, что стоило тюрку оказаться над животом таджички, как он тут же его вспарывал? В странах, где городское население было малочисленным, мирного сосуществования оседлого и кочевого народов не получалось: племенная структура оставалась прежней, и кочевник продолжал считать город податной структурой, не достойной поблажек. В Трансоксиане, Хорасане и в иных местах недостатка не имелось ни в старых, ни в новых племенах, сохранявших идеалы, которые исповедовали их братья с берегов Или.

Трансоксиана отложилась, потому что у нее было довольно собственных племен, и зависеть от племен северных ей не было нужно. Она предалась эмиру-тюрку Казагану (ставшему, насколько можно судить, главным борцом с Ираном за счастье тюрок), потому что он делал хоть какие-то усилия, чтобы умерить буйность племен, а еще потому, что она находила его способным защитить ее границы. Когда его дела пошли плохо, она предложила себя Тимуру в надежде найти в нем нового Казагана. [234]

Надо было отбросить илийцев и заставить иранцев и кочевников сотрудничать. Решение этой труднейшей задачи требовало немалой дипломатичности и изворотливости; вот почему Тимур предстает перед нами в образе не слишком откровенного человека и, дерзнем произнести это, коли мы уже на пороге Кватроченто, в большой степени макиавеллиевском. Приглядевшись к нему поближе, мы спросим себя: был ли он таковым в той мере, в какой его столь охотно подозревают? Для примера рассмотрим его двукратное воссоединение с Тоглуг-Тимуром, из-за чего его стали считать предателем. Отложись Тимур от него раз и навсегда, быть бы ему в гробу или в ссылке, заодно монголам были бы развязаны руки. В ту пору Тамерлан являл собою нечто слишком малозначительное, чтобы стать воплощением духа сопротивления. Он защищал права тюрок и, как мог, сдерживал грабежи. Как всякий другой, он постарался извлечь из своего положения максимум выгоды. Однако, увидев, что монголы перешли к репрессивной политике, усугубив ее презрительным отношением к эмирам и населению, он тут же от них отошел, не смутившись утратой положения, в конечном итоге завидного. Во всем этом я не усматриваю ни хитрости, ни коварства, а в его отношениях с шурином вижу действия тонкого политика, но никак не притворщика или подлеца. Ему пеняют на то, что в момент опасности он сбежал и где-то там укрылся. Неужели ему надо было добровольно положить голову на плаху? Разумеется, его политика не была чиста, но она никогда не была низкой. Он шел к своей цели на удивление открыто, решительно и с ясным пониманием состояния вещей. Его упрекают в том, что, устанавливая свое правление в каком-нибудь городе, он делал прямо противоположное тому, что прежде советовал Хусейну. Зная, что племена не желали иметь вождя-горожанина, он обратил на это внимание мужа сестры. Впоследствии, должным образом оценив необходимость оседлости, он взял на себя риск ее учредить. Имея иную, чем у Хусейна, закалку, Тимур вполне мог преуспеть там, где шурин оказался беспомощным. [235]