Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

— А еще Сеид-Али грозился, ваше превосходительство, Ушак-Пашу в плен взять и в клетке в Константинополь доставить.

Федор Федорович Ушаков был мнителен и обидчив. Порой ему чудился шепот за спиной или перемигивание, которых не было. А порой он и в самом деле ловил завистливые или злорадные взгляды. Сейчас адмирал как будто заметил тонкую улыбку переводчика, которую тот, впрочем, поспешно слизнул с сухих губ.

Ушаков задал греку еще несколько вопросов, но расспросить насчет угроз Сеид-Али так и не решился, хотя самого кольнуло, и пребольно.

С глазу на глаз говорить об этом он бы стал, но то, что тут переминался офицер-переводчик на красных своих каблуках, мешало. Адмирал уже видел: побежит, растрепывая в спешке букли, известие-то какое! То-то радость друзьям графа Мордвинова, то-то веселье сторонникам графа Войновича! Слушайте, господа, что алжирский корсар грозится сотворить с нашим выскочкой, с нашим лапотным дворянином!

Тут надо заметить, однако, что лапотным дворянином Ушаков, как бы опережая насмешки, часто называл себя сам. Может быть, и мнительность его родилась из того, что был он бедного рода, а вокруг, куда ни глянь, — одни титулованные. Разве ж с такими потягаешься в достатке, в манерах? О нем вон и в Петербурге говорят, что пушки русских кораблей бывают красноречивее под его командой, нежели он сам…

…29 июня 1791 года, оставляя Севастополь, выходя на встречу с турецкой эскадрой, чтоб любой ценой навязать ей бой, Ушаков выходил как бы еще и на поединок, где драться предстояло на кулачках, как дрались в его родной деревне парни с разных "концов".

Нетерпения такого рода трудно было ждать от этого обстоятельного, сорокашестилетнего человека с тяжелым лицом и любовью к длинным объяснительным запискам, но, как бы там ни было, оно как раз и охватило его.

Командующий держал флаг на корабле "Рождество Христово". Корабль отличался лучшим в эскадре ходом и имел 84 пушки. Вторым по достоинствам своим шел бывший турецкий «Мелики-Бахри», взятый в плен у Тендры и переименованный в "Иоанна Предтечу"… А вообще-то перевес сил был явно на стороне турок, но рапорт Ушакова Потемкину пестрит такими выражениями: "Я спешил атаковать"; "я нагонял его"; "я гнался за ним".

Как это было похоже на Ушакова и как противоречило науке морского боя, которую навязывали русскому флоту иностранные авторитеты вот уже сто лет подряд, учившие уклоняться , но не настигать. Ушаков остался и в этом бою верен своей тактике: с ходу ударил по врагу, оттеснил флагманский корабль, предоставив своим кораблям наносить удары противнику согласно конкретным обстоятельствам, а не уставным предписаниям… Но сколько к тактике примешалось еще и личного жара, когда Ушаков встретился в бою с Сеид-Али! Он ему попомнил железную клетку и отрезанные уши, когда ядро за ядром посылал в развороченную корму турецкого корабля и кричал:

— Сеид-Али, бездельник! Будешь еще хвастаться или зарок дашь? — Весь покрытый копотью, он был страшен в азарте боя. Пот градом струился по загорелому лбу, застилал глаза. — Вот тебе за клетку! За то, что не меня — флот русский оскорбить осмелился, адмирала его не почитая равным! — Ушаков сорвал с себя парик, вытер им лицо, рука так и застыла, вцепившись в фальшивые букли, жестоко потряхивая ими в моменты особенно успешного маневра или при хорошем попадании.

Впрочем, и турецкий командующий почувствовал, что бой как бы перерастает обыденное. Под вой своих подчиненных, сбиваемых с палубы меткой картечью, Сеид-Али велел одному из матросов взобраться на верхнюю рею фок-мачты и гвоздями приколотить флаг, чтоб команда не могла его спустить.

А может быть, тут был некий вызов Ушакову, наблюдавшему маневр с флагом в непосредственной близости?

Во всяком случае, неслышимый стук молотка Ушакова подстегнул, и "Рождество Христово", огромный корабль под многотонными парусами, легко, как гребная лодка, повернулся, обходя турецкий флагман «Капитанию», разряжая свои пушки в ее пышную золоченую корму. Откалываясь, сыпалась в воду резная обшивка, металась команда, выскочил на палубу человек в богатой пестрой одежде — может быть, сам Сеид-Али, гроза Средиземного моря? Грозил равно и русским и своим кораблям, рассыпавшимся в беспорядке, навострившимся удирать.

Угрозы возымели действие: четыре судна прикрыли собой «Капитанию», и теперь с ними со всеми вел бой Ушаков, собираясь потопить и второй корабль под этим несчастливым для турок наименованием, как потопил первый в прошлогодней битве при Тендре… Однако внезапный штиль помешал Ушакову.

Ночью после разгрома под Калиакрией «Капитания» шла к столице, буквально затопая на ходу; пушечные выстрелы ее, требовавшие помощи, взбудоражили спящий Константинополь.

Султан поспешил заключить мир с Россией.

…Матрос, лежавший на койке в углу, был совсем плох.

— Необходим при лечении сей лихорадочной маяты бульон хорошего навара, — доктор, подумав, добавил сокрушенно: — И прочее соответственно…

И вдруг адмирал узнал матроса. Это был Василий Голота, гребец со шлюпки, что в памятный день 8 июля 1790 года в Керченском проливе подобрала в море флаг турецкого подбитого корабля. Теперь матрос отплывал в иной мир, где ему не придется страдать ни от турецких пуль, ни от скудости казны…

— Семнадцать! — зло сказал адмирал, ударяя сам себя кулаком по ладони. — Семнадцать служителей потеряли мы в славном деле при Калиакрии. Двадцать девять в баталии у берегов Керчи, а нынче в Севастополе, у себя дома, без славы, и без боя каждый месяц отдаем смерти более двухсот!

Доктор, втянув голову в плечи, закивал согласно. Потом адмирал отправился домой и вот пишет расписку, в которой одной видит выход. Предстоит занять денег под залог дома, того самого, где он сидит, обдумывая пути и возможности дальнейшего развития флота и порта…

Дальнейшее развитие и даже просто поддержание состояния благополучного требует денег и денег. Казна денег не дает ни на медь для обшивки кораблей, ни на мясо для матросского рациону. Война с Турцией кончилась, мир заключен почетный и выгодный, флот подождет. Ждать не могут столичные маскарады, золоченые кареты цугом — флот ждет.

Федор Федорович отложил перо, загибая пальцы крупной руки, стал считать, в который раз закладывает дом свой. Не в том заключалось постыдное, что закладами этими он давал понять: за столько-то лет службы не скопил надобных ему пятнадцати тысяч. В краску вгоняло, что казна не имела для Севастополя тех денег.

Кроме долговой расписки, в тот день 18 октября 1792 года написал адмирал еще приказ "О сохранении здоровья матросов и об улучшении их питания", о том, что крыши казарм можно крыть местной черепицей, а окна, за неимением стекла, затягивать парусиной, но не допускать, чтоб за скудным содержанием ослабленные служители мерзли. Также не допускать, чтоб мерзли они на работах рано утром и в туман. В приказе предписывалось также заготовлять хрен, солить капусту, следить за тем, чтоб порция матросская содержала 1/2 фунту говядины, по тому же числу капусты. На соблюдение такового рациону по флоту полагал Ушаков своих "десять тысяч отпустить в контору Севастопольского порта для покупки свежих мяс, а три с половиною тысячи госпитальному подрядчику Курапцову для содержания госпиталей".