Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

— Терпентинник, — сказал знакомый скучно, — в окрестностях Ялты много интересных экземпляров. Еще его зовут кевовое дерево, или фисташка, встречается также в Малой Азии.

Леся усмехнулась: всего-то?.. А чего ж она собственно ждала?! Для других дерево ведь так и оставалось деревом. Да еще таким, какое не поставить в один ряд с пышной магнолией или акацией ленкоранской.

…Много раз еще она приходила на тот обрыв, к тому дереву. И каждый раз ей казалось: вон за тем поворотом, за тем мыском откроется крепостная стена, а с нее будут видны черные, смоленые ладьи, вражеский лагерь, поле битвы. И надо спешить, надо обогнать Кассандру, чтоб не только раскрыть людям глаза, но и влить в них веру…

Ветер шевелил сухую траву, время шло, гекзаметром волн отмечая свои секунды. Прислонившись спиною к дереву, сидела женщина, которая когда-то у самой себя спросила так:

Прислонившись спиной к дереву, сидела великая поэтесса, которая вошла бы в бессмертие, напиши она одну только эту могучую поэму о горькой, но необходимой силе правды.

В юности у меня было такое ощущение, будто я не попадаю в Лисс или Покет только потому, что мешают какие-то внешние, случайные обстоятельства. Например, не хватает денег на билет. Иногда казалось даже, что придуманная Грином Каперна находится где-то между Алуштой и Карасаном: стoит в удачный день зайти за голубой мыс Карабах, и перед тобой откроется нагромождение ее черепичных крыш, ее старые заборы, на которые тяжело упали плети ломоноса, все в беловато-зеленых пахнущих таинственно и грустно цветах.

Плети ломоноса действительно встречались в пути, как и заросли ежевики, и темные пятна плюща, ползущего на своих микроскопических ножках по камням и деревьям. Даже ручей выбегал к морю на пятом километре точно так, как тот, в который Ассоль пустила игрушечную яхту. Только старый Эгль отправился, очевидно, собирать свои сказки и легенды куда-то в другую сторону. Но ожидание чуда жило во мне и без его предсказаний.

Иногда, доходя до ручья, я чувствовала: позади, там, где еще полчаса назад стояли скучные домики Алушты, сейчас уже блестит на солнце белой пылью переулков Лисс. Желтый камень, синяя тень, живописные трещины стен…

Но вот я стала рыться в книгах Александра Степановича Грина более подробно и обнаружила, что Лисс — это другие места. В Лиссе был театр и бульвары, каменные ротонды, играющий по вечерам оркестр. К нему подходила железная дорога, по его улицам дребезжал трамвай, жизнь его заключала в себе гораздо больше движения, чем я когда-либо наблюдала в Алуште. И подступы к нему были не в лесистых, а выжженных холмах, на которых шевелились бурые травы. Между этими холмами бежало прекрасное шоссе. К тому же оно не взбиралось в горы, как алуштинское, а только петляло между ними, и было полно машин.

Уже позднее, не раз подъезжая к Севастополю, я ждала, что увижу (где-то возле Инкермана) небольшой дом, лепящийся у скалы, с крышей из плоских камней, и перед входом будет умываться женщина. Та самая, что через минуту вынесет пить Давенанту…

Узнавание продолжалось и дальше, по мере приближения к городу, который "скрывался за холмами несколько раз, и когда уже начало темнеть, открылся со склона окружающей его возвышенности линиями огней, занимающих весь видимый горизонт".

В самом Севастополе я шла по Корабельной или Северной стороне, и улица "тянулась меж садов и одноэтажных домов из желтого и белого камня, нагретого солнцем. Бродили петухи, куры, с дворов, из-за низких песчаниковых оград слышались голоса, смех, брань. Свернув в несколько переулков, где иногда переходили по мосткам над оврагами, я остановилась у тяжелой калитки. Дом был внутри двора".

Правда, у Грина в романе "Золотая цепь" сказано не «я», а «мы», ибо идут Санди Пруэль и Дюрок, но какая разница? Я ведь все равно узнала этот дом под черепичной крышей, во дворе которого росло большое дерево шелковицы.

Грин нигде не говорит, что шелковицы, но каким же оно еще могло быть? Так же нигде он не говорит, что Режи, Королева Ресниц, возлюбленная Битт-Боя, приносящего счастье, отлично умела тушить камбалу с помидорами и луком. Но как же ей было не уметь? Ей, мечтавшей о новой медной посуде для кухни, это кроме покупки нового брата и возможности проплыть вокруг света тридцать три раза?

Да, в своем Лиссе Грин изобразил Севастополь. Кроме того, приметы этого же города он роздал Покету, Гертону и другим.

"Падающие лестницами переулки", "Каменные лестницы скверов", — нет, нет, не перебивайте! Это не может быть ни Ялта, ни Гурзуф! У меня есть неопровержимое доказательство: почва между тюрьмой, где томится Давенант, и лавочкой Стомадора — мягкий известняк, лежащий пластами, которые можно резать ножом.

Даже и сама тюрьма в Покете несет на себе приметы тюрьмы в Севастополе, где два года, с ноября 1903-го по октябрь 1905-го большей частью в одиночке, просидел Александр Степанович Грин за агитацию и чтение запрещенной литературы среди низших чинов.

Четыре этажа было в тюрьме придуманного города. Четыре этажа, считает Грин, было и в севастопольской тюрьме, против обеих — бакалейные лавочки. Даже сам ход допроса Давенанта и Грина был одинаков в своем механизме: оба сначала отказываются назвать настоящие имена, а потом, называя себя, не дают показаний по сути дела.

И еще одна схожая деталь: территория порта в Покете состоит "под охраной и действием закона военного времени", следовательно, Давенанта будет судить военно-полевой суд и приговорит к смерти.

В "Автобиографической повести" читаем: "…Из Петербурга приехала военно-судебная комиссия с очень простой целью: объявить Севастополь на военном положении хотя бы на месяц, чтобы меня повесил военно-полевой суд".

Странно всю жизнь, хотя бы и в произведениях своих, не расставаться с городом, где тебя хотели повесить. Но ведь Александр Степанович Грин и был странным человеком. А, кроме того, он был человеком, верным мечте. Мечтал же он всю жизнь о море, таком, каким увидел его в Севастополе, и о характерах, таких, которыми потом населил свои книги.

В "Автобиографической повести" он рассказывает, как в ранней юности встретил в сугубо сухопутной Вятке двух штурманских учеников в белой матросской форме. "На ленте одного написано было «Очаков», на другой — "Севастополь".

Как мы видим, с Севастополем Грин был связан всю жизнь, но и с «Очаковым» судьба Грина соотносилась не однажды. Во-первых, среди тех, кто слушал Грина-агитатора, безусловно, были матросы с этого крейсера. Во-вторых, Грин в двадцатых годах написал повесть о лейтенанте Шмидте. Лично Шмидта он не знал, но мог бы его увидеть во время демонстрации у здания тюрьмы.