Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

— …Пахать надо, — произнес, почти выкрикнул рядом с Ковалем командирский молодой и веселый голос, — вот так пахать надо и сеять…

Земля лежала перед ними пустая, одичавшая пашня, на которой дрались не на жизнь, а на смерть, которую любили жадной любовью, мимо которой сейчас отходили к Чонгарским позициям, веруя в победу, как если бы неслись в атаку. Может быть, в таланте Федько-полководца главным было именно умение внушить веру в победу правого, рабоче-крестьянского дела!

…Когда-то, когда я читала или слушала о том, что в гражданскую, случалось, полки водили мальчишки, армиями командовали двадцатилетние, для меня это были фразы. Заслуживающие доверия, но фразы, поскольку единственный пример всегда упирался в Гайдара. И вот, читая об Иване Федько, я, в конце концов, поняла как-то не теоретически: командовали!

В том же восемнадцатом, после боев у Сиваша, после отхода в Крым, в целях объединения разрозненных сил, прикрывающих эвакуацию из Джанкоя на Керчь, по решению Верховного военно-революционного штаба Республики Тавриды был организован Восточный фронт. Главкомом фронта был назначен Федько. В боях под Джанкоем Черноморский полк с подоспевшим подкреплением сдерживал, оттягивая на себя, наступающие части немцев и гайдамаков.

…Шел апрель 1918-го. Сколько же лет тогда было главкому? Через пару месяцев должен был стукнуть двадцать первый. Он был высок, ясноглаз, вообще у него было светлое, а не только суровое лицо, это видно по фотографиям. И, я думаю, степь, тонкий рог месяца, предвещавший вёдро, запах сырой травы волновали его, когда в ночь перед атакой он обходил батальоны. В запахе этом, так же, как в чистом темном небе, было обещание…

И на этот раз главком рассказывал бойцам о Суворове так, как будто когда-то, еще на той немецкой, служил под его командой, и бойцы, не очень-то разбираясь в истории, представляли не генералиссимуса, не царедворца, а просто русского и отважного. Коваль даже примеривал, как Суворов отнесся бы к их попыткам отбить Джанкой, сумел ли бы сделать больше, чем главком.

…Джанкой они не отбили у немцев и гайдамаков, но до сих пор, говорят, стоит в городе старая водокачка, разбитая снарядом, пущенным из орудия бронепоезда красных. На водокачке засел тогда немецкий пулеметчик, и снять его надо было, во что бы то ни стало.

Потом Федько воевал на Северном Кавказе, на Царицынском направлении, под Екатеринодаром, командовал группой войск из четырех полков, Белореченским фронтом, был главкомом военно-революционных войск Северного Кавказа, командармом одиннадцатой Красной Армии. По рекомендации Кирова решено было направить Ивана Федько в распоряжение ЦК КП(б)У и Наркомвоенмора Украины для работы в Крыму.

Снова сыро пахла торопливая степная трава, снова в небе появлялся тонкий серп месяца, снова впереди маячил Крым, только теперь Федько входил в него без боев: полуостров почти весь был занят армией Дыбенко. Белые стояли на Акмонайских позициях, за Феодосией…

Земля и вправду оказалась круглой, уходя, ты возвращался в места, помнившие твое начало. В Феодосии Федько вступил в партию, в Феодосии же первый раз крикнул, до горячей крови напрягая шею: "К оружию, товарищи!" В Феодосии море лежало за кромкой золотого песка веселое, и то темная, то светлая рябь неслась от берега по тихой воде так стремительно, будто ее пустил не ветер, а балующиеся мальчишки. Иван Федько и Петро Коваль смотрели на море, молча и не слезая с коней.

— Так пойду? — спросил, наконец, солдат у командира и шевельнул биноклем на груди, будто отмеривая дальность предстоящего расстояния. — Пойду до мамки погулять?

Теперь в эти слова обоими вкладывался смысл совсем иной, чем полтора года назад. Скорее всего, тот, что линия фронта отрезала родное село от Феодосии, а идти в разведку на ту сторону сподручней всего ему, Ковалю, местному человеку, и не только узнать, что к чему у белых, но, если удастся, еще и отомстить.

— Смотри, батьку к стенке поставили, тебя схватят…

— Живым не дамся.

— Не в том вопрос, чтоб умереть, а в том, что, сына не родивши, порвешь ниточку. Кто Петром сына назовет? Петром Петровичем?

Ветер резко бил в спину, по ясному дну все бежала и бежала золотая тревожная сетка.

…В мае месяце Федько пытался прорвать фронт под Ак-Монаем, но силы белых были поддержаны флотом интервентов. В июне Дыбенко увел армию из Крыма, а в июле крымская Красная Армия была реорганизована в 58-ю Крымскую стрелковую дивизию, которой долго и успешно командовал Федько…

Но это уже другие, не крымские, страницы.

Сигнал, поднятый на эскадренном миноносце «Керчь», гласил "Позор и продажа флота" и относился к кораблям, решившим Севастополь не оставлять, в Новороссийск не идти. А кто решил? Вот этого, поднимая сигнал на вверенном ему корабле, Владимир Андреевич Кукель-Краевский точно не знал. Шесть дней прикидывали, выбирали, митинговали. Шесть дней по флоту объявлялось то положение № 1, то № 3. Иными, сухопутными словами: от готовности сняться с якорей сию минуту до предупреждения на всякий случай — через сутки-другие возникнет необходимость оставить порт…

Сегодня, на рассвете 29 апреля 1918 года, Комиссариатом Республики Тавриды по военно-морским делам было отдано распоряжение последним частям, сдерживающим наступление кайзеровских оккупационных войск, оторваться, идти в Севастополь. В порту началась эвакуация. Толкаясь, неуклюже семеня по трапам, шла на корабли пехота в старых, ржавых от дождей, закопченных у костров шинелях. Угрюмо оглядывала город, вернее сушу, с которой предстояло расстаться. Оттесняя пехоту, привычно взлетали моряки, но, поднявшись на борт, цепенели, снимали бескозырки.

Команда «Керчи» готова была покинуть порт раньше других. Но и тут поминутно звучал сегодняшний главный вопрос: "Вернемся, товарищи?" Его задавали, оглядываясь на командира, не потому, что боялись, а потому, что знали: лучше его никто не объяснит, зачем и надолго ли.

Командир эскадренного миноносца смотрел на эвакуацию, плотно сжав поручни побелевшими от напряжениями пальцами. Но длинное интеллигентное лицо его, по-южному оливково-темное, выглядело спокойным. Спокойствие было, однако, того толка, что приходит к человеку во время последней опасности. Впрочем, Владимир Андреевич тревожился не за свою личную судьбу, которую раз и навсегда связал с революцией. Прислушиваясь к репликам матросов, поднимавшихся на борт, он чувствовал ту же тоску, что и они — а может, еще большую…

— Вернемся, товарищи?

— А ты думал? Сиротой оставлять Севастополь — душа болит.

— Никогда еще такого не было, чтоб Севастополь — без боя…

— Ступай шире, на жалость не бери, вернемся…