Михаил Петров - Адмирал Ушаков (Боярин Российского флота)

Проверку писем он делал аккуратно, и в первое время все сходило хорошо. Но однажды, принимая от него почту, адмирал взял в руки один пакет, внимательно осмотрел его и сердито сдвинул брови:

— Вскрывал?

— Вскрывал, батюшка, — признался Федор.

— Как посмел?

Федор опустился перед ним на колени, из глаз его полились слезы. Сорок лет служил он господину своему и еще ни разу вот так не стоял перед ним и не плакал.

— Прости, батюшка, прости непутевого!

— Я верил тебе больше, чем кому-либо, а ты…

— Ах, батюшка!.. — не дал ему продолжать Федор, обливаясь слезами. Да я ж не шпионства ради аль любопытства глупого. Думалось мне, дураку, что не всякие письма тебе читать надобно. Писать-то ведь чего угодно могут… Зачем тебе сердце-то травить?..

Ушаков смягчился:

— Довольно, встань. Впредь так не делай.

— Слушаюсь, батюшка.

После этого разговора почту Федор больше не проверял. Да в этом и необходимости не было. «Травильных» писем больше не поступало. Те, кто желал причинить адмиралу душевные страдания, «отучить» от заступничества за крестьян, поняли, видимо, что, уйдя в "домашнее отшельничество", он стал им уже не опасен.

Дома у адмирала было одно занятие: он писал. Писал много, не следя за временем. Попишет, попишет — устанет, ляжет на оттоманку, отдохнет немного и снова за стол, снова за перо. Он спешил, словно для записей ему был дан срок и надо было успеть закончить дело к назначенному времени. Федору все чаще приходила мысль, что адмирал и заточил-то себя в четырех стенах для того только, чтобы поскорее закончить дело, за которое взялся.

В последнее время адмирал уставал очень быстро, и ему приходилось больше лежать, чем сидеть за столом. От его вида, от не сходившего с лица выражения беспомощности Федору становилось не по себе. Глядя на его задряблевшее лицо, на высохшие руки с опавшими венами, Федор думал, что адмирал, наверное, долго уже не протянет, что надобно бы написать письмо в Севастопольское адмиралтейство, вызвать оттуда племянника, Федора Ивановича. Однако он медлил с письмом, все еще на что-то надеялся. Авось еще поправится? Бог милостив…

Как-то рано утром, еще до рассвета, Федор сидел на кухне и смотрел, как горят дрова в печи. Вдруг будто кто в бок толкнул: беда с адмиралом!.. Он побежал наверх, зашел в комнату — адмирала там не оказалось. На столе стоял канделябр с горевшими свечами, бумаг не было. Глянул Федор на вешалку, где обычно висела шинель, — нет шинели. И сапог нет, и адмиральской шляпы нет… Куда мог пойти? Во двор? Но тогда зачем ему надевать шляпу?..

Федор побежал вниз. Во дворе было еще темно: стоял октябрь, а в эту пору светает поздно. Федор заглянул во все места, куда, по его предположению, мог зайти адмирал, но нигде его не обнаружил. И тогда он, перепуганный случившимся, стал кричать, звать людей. Вскоре всполошился весь дом. Собрались все дворовые, кто-то прибежал даже из деревни:

— Что случилось?

— Адмирал пропал, адмирала искать надо.

Федор разослал крестьян по разным направлениям — одного в сторону монастыря, другого по Темниковской дороге, третьего пройтись по лесной опушке. Сам же пошел на пойму. Рассудил так: при темноте в сырой лес барин вряд ли пойдет, там ему делать нечего, если вздумалось ему прогуляться скорее к Мокше потянется…

Дул сильный сырой ветер. На небе, уже подернутом предрассветной серостью, мчались хмурые тучи. Идти было трудно. Под ногами чмокала вода, порою сапоги увязали в намокшую землю так, что приходилось опасаться, как бы их не потерять…

Но вот наконец показалась Мокша, темная, покрытая сердитыми волнами. Посмотрел Федор влево — нет адмирала, посмотрел вправо — тоже никого, одни кустики виднеются. Может быть, где-то за кустами сидит? Федор пошел вдоль берега, ощупывая глазами каждый подозрительный предмет. Хотя уже стояла середина осени, прибрежные кусты оставались еще зелеными. Должно быть, от того, что имели в себе больше сока, чем лесные деревья, к этому времени уже потерявшие листву.

Федор шел и смотрел: тут нет, там нет… Постой, а что это темнеется там, на выброшенном из воды бревне? Боже, да это же он!.. Адмирал сидел с обнаженной головой, уставившись на пенившуюся у ног воду. Шляпа его валялась в сторонке.

— Ах, батюшка мой, Федор Федорович! — вскричал Федор, бросаясь к нему.

Адмирал, казалось, не слышал его голоса, оставаясь в прежнем положении. Федор торопливо надел на него шляпу, затормошил:

— Как же это ты, кормилец ты наш?.. Пойдем, пойдем домой. Застыл весь… Пойдем, кормилец!

Ушаков попробовал подняться сам, но не смог: не хватило сил. Федор стал кричать, чтобы пришли на помощь. Никого не дождавшись, он изловчился подсунуть плечо свое ему под мышку, поставил на ноги и, поддерживая обеими руками, повел к дому, в окнах которого мерцал слабый свет.

Шли медленно, шаг за шагом. Ослабевший на холоде адмирал молчал, Федор же говорил не переставая, стараясь приободрить его, голосом своим придать ему силы.

— Держись, батюшка!.. Еще немного, и будем дома. Видишь, окна светятся? Совсем рядом. Придем, и сразу чаю горячего. И ноги в воду горячую. Сразу сила появится.

Уже у самого дома на помощь прибежали дворовые, и Ушакова понесли на руках. В комнате его раздели и уложили в постель.

— Чаю крепкого! И тазик воды горячей! — командовал Федор, суетясь возле больного.

Когда дворовые ушли выполнять его распоряжения, Ушаков, с трудом выговаривая слова, сказал ему:

— Не хлопочи. Видно, пришла пора помирать. Пошли Митрофана в Темников за протоиереем. Исповедоваться надо.

— Пошлю, батюшка, пошлю. Непременно пошлю. А чаю все-таки надо попить. И ноги попарить надо.

— Федору Ивановичу напиши. Хотя и не успеет, а напиши.

— Напишу, батюшка.

Долго крепился Федор, а тут не выдержал, припал лицом к ногам его и задергался в рыданиях…

Протоиерей приехал близко к полудню. Федор сам проводил его в покои адмирала и ушел, оставив их одних.

А на дворе было уже полно мужиков и баб. Вся Алексеевка собралась. Начался дождь, но люди не расходились, ждали, не будет ли барину облегчения.

Протоиерей вышел от адмирала с видом печальным, скорбным. Посмотрев на толпу, перекрестился и сказал:

— Преставился раб Божий. Царство ему небесное!

Раздался пронзительный женский крик, и запричитала, заплакала толпа по усопшему кормильцу своему, никогда не оставлявшему их в нужде. Плачьте, люди! И пусть видит священник, как любим был вами покойный адмирал! И пусть он расскажет об этом всем — и тем, кто преклонялся перед его талантом флотоводца, его необыкновенной человечностью, и тем, кто в черной зависти травил, грязнил его гнусными измышлениями, — друзьям и недругам всем! И да вознесется правда над кривдой!