Михаил Петров - Адмирал Ушаков (Боярин Российского флота)

Наконец мухи были прогнаны, окна наглухо закрыты, и хозяин пригласил гостя к столу, куда уже успели принести домашнее смородиновое вино и холодную закуску.

Титов начал с того, что налил в стаканы вина, переставил закуску так, чтобы свежие огурцы, которые он считал, видимо, лучшим лакомством, были поближе к гостю. Ушаков ждал, что сейчас он будет произносить тост, но вместо тоста Титов неожиданно полюбопытствовал вкрадчиво:

— Дошло до нас, будто крепостным своим волю жалуете?

Странная привычка: он все время говорил о себе во множественном числе.

— Есть государев указ о вольных хлебопашцах, — сказал Ушаков. — Сему указу я следую. Кто из крестьян моих воли желает, тем отказа от меня нету.

Ушакову показалось, что при этих его словах Титов даже заскрежетал зубами. Сказал с вызовом:

— Худое сие дело, ваше превосходительство. Правда, — не без ехидства продолжал он, взявшись за стакан с вином, — мужиков у вас меньше, чем у меня зубов, а все ж пример, другим помещикам укор, крестьянам зацепка. Узнают о сем в других деревнях, недовольство вздуется.

— Зачем же до недовольства доводить? Сей указ все могут в дело взять.

— Читали мы тот указ, только мы не нашли там того, чтобы крестьян освободить. Да сего худого дела сам Господь Бог не допустит. Мыслимо ли воля! И государь сего не допустит. Государству Российскому надежнее, чтобы крестьяне оставались в прежнем своем бытии.

Ушаков чувствовал, что спорить с этим человеком совершенно бесполезно, и промолчал. Его молчание, однако, только воодушевило Титова, и он продолжал с еще большей горячностью:

— Разорение полное — вот что стоит за вашим словом «воля». Сами рассудите. Положим, дадим волю крестьянам своим, а куда им без земли? К другому помещику, а от того к третьему?.. Вот и будут метаться от одного к другому, а помещики уже не свезут на рынок столько хлеба, сколько сейчас вывозят. На казну лягут сплошные убытки, потому как убавится сбор податей.

— Я крестьян своих отпускаю с землей, потому как знаю, что иначе нельзя, — сказал Ушаков. — В святом Евангелии говорится: не будьте рабы человекам… Человек должен быть свободным.

— Как это свободным? — даже испугался Титов. — Позвольте, сударь, Евангелие мы тоже читаем, там ничего такого не сказано… Им только дай свободу — сразу же пьянствовать начнут да злодействовать.

Стаканы с вином все еще оставались нетронутыми. Ударившись в рассуждения о пользе крепостного бытия крестьян, Титов забыл об угощении. Он продолжал говорить. Но Ушаков его больше уже не слушал, ждал момента, чтобы можно было сказать ему о жалобе мужиков, попросить за них, этих несчастных людей. Наконец речь хозяина подошла к концу, и Ушаков решил, что наступило его время.

— Возможно, в чем-то вы и правы… Но я приехал не за тем, чтобы спорить. Я приехал просить за ваших крестьян.

Губы Титова скривились в усмешке:

— Жаловаться, что ли, ходили?

— Сделайте им облегчение. Непосильны им стали поборы…

Титов не дал ему продолжать, перебил резко:

— Вы, сударь, наших мужиков не знаете, они побогаче ваших, алексеевских, живут. А то, что берем у них столько, сколько воле нашей угодно, на то права имеем, права дворянина, дарованные нам Богом и государями российскими.

В эту минуту в комнату вошла сама хозяйка, дородная, но легкая на ногах, а за нею появились две девки с подносами, на которых дымились горячие блюда. Титов представил супруге своего гостя. Та сделала радостное лицо, защебетала, расставляя тарелки:

— Не побрезгуйте, батюшка, кушайте на здоровье. Огурчиков попробуйте. Лучше наших огурчиков во всей округе не сыщете. В Москву возим, так там берут нарасхват. Коли попробуете, сами похвалите.

"Игумен был прав, — думал Ушаков, слушая ее певучий голос, — не надо было сюда ездить…"

Он не стал возобновлять прерванный разговор о притеснениях крестьян, понял: бесполезно, — с трудом дождался конца обеда, попрощался сдержанно и уехал.

* * *

Портрет Ушакова отец Филарет писал на холсте масляными красками. Место для работы было выбрано на берегу Мокши — тихое, защищенное с двух сторон высокими непролазными кустами. Игумен решил изобразить отставного адмирала сидящим на стуле таким образом, чтобы сбоку от него видны были зеркальная гладь Мокши и величественные строения Санаксарского монастыря. Ушаков позировал ему в адмиральском мундире, при всех своих орденах.

О своей поездке к помещику Титову Ушаков игумену рассказывать не стал, да тот его о том и не спрашивал. Казалось, что он вообще забыл историю с аксельскими крестьянами. Но однажды, работая за мольбертом, он сообщил как бы между прочим:

— А те, что к вам приходили, так и не убереглись от гнева барина своего. Титов каким-то образом выведал, кто на него жаловался, вызвал к себе и прямо против дома своего устроил им порку. Сам их кнутом порол, и, говорят, нещадно. Двоих потом на дрогах пришлось домой везти, сами уже не могли идти.

Ушаков почувствовал, как у него загорелось лицо. В сообщении игумена было нечто, унижавшее его достоинство. Состояние было такое, словно вместе с крестьянами Титов высек и его тоже.

— Я ездил к нему, — чувствуя необходимость объясниться, сказал Ушаков. — Для этого человека не существует понятия о чести.

— Да, в этом я с вами согласен, — промолвил игумен. Он посмотрел на небо и стал складывать в сундучок кисти и краски: — На сегодня довольно, как бы дождь не закапал.

Уложив свои вещи, Филарет позвал монаха, сидевшего поодаль с удочкой, велел ему отнести сундучок с мольбертом в монастырь, а сам сел на землю рядом с Ушаковым.

Порывы ветра морщили водную гладь, возбуждали шорохи в зелени кустов. А на небе уже появились темные тучки. Погода портилась на глазах.

— Вам лучше бы не впутываться в это дело, — после долгого молчания сказал Филарет, думая о своем.

Ушакова взяло зло.

— Вы не впутываетесь, я не буду впутываться… Кому же тогда на зло сие указывать?

— Бунтом правды не добьетесь. Покойный дядюшка ваш бунтовал, да в темницу угодил.

— А вы темницы боитесь… — с сарказмом заметил Ушаков.

Игумен мог обидеться, но не обиделся.

— Нет, темницы я не боюсь, за справедливость готов на любые муки… Только стоит ли понапрасну душу травить? Благоразумие наше в терпении. Наступит время, и все само собой образуется…

Что отец Филарет говорил после этих слов, Ушаков уже не слышал. Он полностью отключился от разговора, отдавшись своим мыслям. Он думал о том, что игумен ему не поддержка и что надо искать поддержки для обуздания распоясавшегося самодура в другом месте. Нельзя было прощать Титову его гнусный поступок. Расправившись с крестьянами, за которых просил Ушаков, Титов тем самым бросил вызов и ему, их ходатаю. Нет, пусть игумен говорит что хочет, а он завтра же поедет в Темников, поговорит с капитаном-исправником, если понадобится, и с другими чиновниками поговорит, но самоуправные действия Титова безнаказанными не останутся…