Александр Пыльцын - Правда о штрафбатах.

Жора Ражев, наверное, обидевшись на Зою, сослался на свою недавнюю контузию (что не мешало, однако, не отставать от других в винно-водочном интересе), не проявил инициативы проводить девушек. Эту миссию взял на себя другой Жора — Сергеев, молчаливый, надежный. Он и проводил девчат до шоссе, остановил попутную машину, которая как раз шла в Седлец, куда и нужно было добраться девчонкам.

Между прочим, уже в 1984 году Жора Ражев, которого в числе многих своих фронтовых друзей я разыскал, написал нам с Ритой в первом же письме:

"Дорогие Саша и Рита! Большое вам спасибо за то, что умеете добиваться поставленной цели и разыскали так много фронтовых друзей.

Да, это я, Жора Ражев, бывший твой, Саша, комвзвода в 8 ОШБ! Вас, конечно же, хорошо, даже отлично помню. И твою перевязанную голову после ранения на Одере, а также кобуру с пистолетом, свисавшую почти до колен — только у тебя одного во всем батальоне! А Риту — по той польской избушке, в которой вы стали близкими. Конечно, помню также бегство моей знакомой…"

С Жорой Ражевым приключались и другие истории, связанные и с любовью к "слабому полу", и со слабостью к спиртному. Такой уж он был у нас «особенный».

А что касается "кобуры, свисавшей почти до колен", то все мы, и не только молодые, были немного франтоватыми, модничали, как могли и как нам дозволялось и обстановкой, и начальством. Пистолет тогда я носил по совету некоторых моряков-штрафников «по-флотски» и был убежден, что так удобнее и в бою.

Даже наш казавшийся всем нам тогда пожилым, комбат Батурин и его сравнительно молодой замполит Казаков тоже «модничали»: вместо шапок-ушанок носили «кубанки» с красным, «генеральским», верхом.

Ну, и мы, молодые, глядя на них, почти поголовно перешли на «кубанки», благо для их пошива находились и умельцы из штрафников, и материал.

А между тем "свадебный пир" наш закончился. Все быстро разошлись, стремясь поскорее оставить молодых наедине. Пока мы веселились, Николай уже приготовил нам "супружеское ложе", искренне считая, как и многие мои друзья-офицеры, что мы фактически уже давно муж и жена. А я был в полной уверенности, что не первый мужчина в ее жизни (ведь, с ее слов, у нее уже был ребенок), но зато стану сегодня новым, настоящим ее мужем. Каково же было мое потрясение, когда я понял, что не было у нее ни замужества, ни ребенка!

И будто в ознаменование этого счастливого события в нашей жизни новый командующий фронтом маршал Жуков, только что сменивший маршала Рокоссовского, 18 декабря подписал приказ о присвоении мне воинского звания «капитан». А мне только месяц тому назад исполнился 21 год. Но день 14 декабря 1944 года стал праздником образования нашей семьи, которой предстояло счастливо просуществовать ровно 52 года. День в день. Случилось так, что именно 14 декабря, но уже 1996 года, после трех инфарктов моей Риты не стало. У нас уже было два сына, четверо внучат и прелестная правнучка…

Война догнала мою боевую подругу, фронтовую сестру Великой Отечественной уже спустя более 50 лет после Победы, как догнала она и многих моих фронтовых друзей. К тому времени мы потеряли более десяти из разысканных мною однополчан.

А тогда, в 44-м, Победа была еще впереди, и никто на фронте не знал, доживет ли до нее, хотя надеялись на это все. В декабре 1944 года еще впереди были и скованная льдом Висла,

и польская столица Варшава, и вся зависленская Польша. Еще далеко было до форсирования Одера и битвы за Берлин. И вот тогда, сразу после нашей фронтовой свадьбы я написал Рите почти пророческие стихи:

Не волнуйся, дорогая!

Нас ничто не разлучит с тобой.

И весной, в начале мая,

Прогремит Салют Победы над Землей!

Как мне потом было радостно, что День Великой Победы пришел именно весной, и именно в начале мая!

Но это все было потом. А тогда, утром 15 декабря, Рита засобиралась в свой самодеятельный ансамбль. Волновалась, что ее, ведущей солистки, отсутствие может осложнить первые концерты, хотя она и не знала, когда они будут. Я уговорил мою жену (с какой гордостью и радостью я произносил это благословенное слово!) немного подождать, чтобы сходить к комбату, представить ее своему начальству и попросить «зарегистрировать» брак: заверить печатью соответствующие записи в моем лейтенантском удостоверении и в ее красноармейской книжке.

Когда мы пришли к штабу, Филипп Киселев, начштаба, узнав о цели нашего визита, сказал мне, что это сделал бы он сам, но комбат держит печать у себя (не доверяет даже начальнику штаба вопреки обычно принятому в армии порядку), и пошел доложить о нашей просьбе.

Через несколько минут из приоткрытой двери показался круглый, выпуклый, как колобок, живот Батурина, а за ним и он сам.

Как мне показалось, окинул он каким-то брезгливым взглядом нас, вытянувшихся перед ним с приложенными к головным уборам руками в воинском приветствии, и вместо поздравления отрубил: "Здесь не ЗАГС. Регистрировать свои отношения, если они серьезные, будете после войны". Уже повернулся уходить и через плечо добавил: "Если уцелеете".

Мне стало не по себе. Конечно, на фронте, да и вообще в армии, на строгость не жалуются, да и не обижаются. Однако нарочитая грубость, пренебрежительное отношение к подчиненным зачастую ранит больнее, чем вражеская пуля. Требовательность, а в отдельных случаях даже жесткость, нужны в армии, а тем более — на фронте. Но это было явление не из такого ряда. Скорее, это элементарное чиновничье хамство, обыкновенное бескультурье. Но вытерпел, ничего не поделаешь. Фронтовая субординация! С обеспокоенностью посмотрел на Риту — и удивился! У нее все такое же счастливое лицо, все такие же искрящиеся глаза и не сходящая с губ улыбка. Не удержался, при всех поцеловал ее в эти милые губы и подумал, какая она сильная, как с ней будет легко в сложных жизненных ситуациях!

Филя Киселев, заместители комбата Матвиенко и Филатов обнимали нас обоих, пожимали нам руки, а Валера Семыкин, вдруг тоже оказавшийся здесь, сказал что-то вроде: "Ну, котята, мир вам и любовь на долгие годы после Победы!" и расцеловал обоих. «Котятами» он нас называл и в письмах после войны.

Спасибо вам, дорогие друзья боевые! Ваши слова от добрых ваших сердец скрасили дурные впечатления от беспардонности Батурина, сбавили горечь моей обиды на него. Эти ваши слова были с нами всегда, везде, всю нашу жизнь, уже не только длинную фронтовую, а и долгую, более полувека, послевоенную.

После этого неприятного случая с комбатом заскочили мы на минуту в избушку, ставшую нашим свадебным дворцом, захватили вещмешок, в котором были необходимые «театральные» атрибуты и кое-какие личные вещи, и побежали через лес к шоссе, чтобы воспользоваться попутной машиной до Седлеца.