Роберт Конквест - Большой террор. Книга II.

Пример такого курьеза в поведении Хрущева, — да, впрочем, и всего руководства КПСС, — приводит сенатор Реале, в то время один из лидеров итальянской компартии, который сам слышал от Хрущева рассказ о том, как Берия был убит на месте во время заседания Президиума в июне 1953 года, а затем Реале должен был сидеть и в течение нескольких часов слушать якобы подлинную пленку с записью суда над Берией в декабре.

Но хотя хрущевский период и характеризуется определенным объемом сочинительства, думается, что когда он сам или кто-либо из его соратников ссылается на документы, то, по всей вероятности, эти документы подлинные. Да и вообще, хоть и не без остатков сомнения, следует принять за правду большую часть сообщений, сделанных в публичных выступлениях или еще где-либо. Те же соображения относятся к целому ряду книг, появившихся в СССР в течение последних десяти лет и посвященных реабилитированным политическим и военным деятелям. Как и во всех апологетических биографиях, в них, без сомнения, сказывается стремление изобразить описываемое лицо в максимально благоприятном свете. Верно, конечно, что в тех случаях, когда таких биографий было несколько, — как в случаях Тухачевского, Кирова, Якира, Блюхера и других, — в них имеется ряд расхождений в подробностях, по большей части (хотя и не всегда) незначительных. Это, несомненно, чаще всего объясняется тем, что авторы сами наткнулись на фактические затруднения. Во многих случаях документы были им тоже недоступны, и нередко приходилось полагаться на память оставшихся в живых родственников или иных свидетелей.

Неудовлетворенность документации с очевидностью обнаруживается в расхождениях советских источников по вопросу о датах смерти даже таких видных деятелей, как член Политбюро Влас Чубарь или начальник Генерального штаба маршал Егоров. Поскольку в целом ряде случаев в литературе называются две (а порой и больше, чем две) даты смерти, мне кажется уместным истолковывать их следующим образом: более ранняя дата отмечает время вынесения смертного приговора и является последней, отмеченной в следственном деле обвиняемого, казнь которого совершалась в ближайшие же дни. Если приговор был затем смягчен в результате нового административного решения, это не было отмечено в документах, доступных исследователю, и может быть установлено лишь на основе ряда других документов или свидетельств еще живущих работников НКВД. Но это всего лишь гипотеза. А в ряде случаев не менее вероятна просто путаница.

Когда в несколько другом контексте академик И. М. Майский на основании опыта эпохи культа заявил, что не каждому документу следует верить, [1151] 2. Там же, стр. 148 (Выступление акад. Майского). он высказал также и пожелание, чтобы мемуарная литература осветила мотивы поведения людей даже и там, где документы достойны определенной степени доверия. И в самом деле, значительная часть недавней информации советского происхождения появилась в форме мемуарного и биографического материала. Материал этот весьма неравного качества. Вплоть до 1962 года (по крайней мере) только один Воениздат организовал специальную редакцию и допустил мемуаристов к своим архивам. [1152] 3. Там же, стр. 148.

Как мы уже говорили выше, воспоминания советских граждан, переживших террор, представляют собой один из важнейших источников, подтверждающих, в частности, описания жизни в тюрьмах и лагерях, вышедшие за рубежами социалистического лагеря. Вспоминаются имена генерала Горбатова, маршала Рокоссовского, Григория Шелеста и других. Одно из лучших описаний жизни в лагере принадлежит перу Йожефа Лендьела, венгерского коммуниста с большим партстажем; его книга «От начала до конца» вышла в Будапеште, где в период оттепели ей была присуждена премия имени Кошута. К другой категории, конечно, относится повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», дающая в беллетристической форме замечательно точное описание жизни за проволокой. Как отметил один советский критик, [1153] 4. В. Лакшин в «Новом мире» № 1, 1964, стр. 223–245: «Иван Денисович, его друзья и недруги». автор показал нам день из относительно благополучного периода лагерной жизни своего героя.

Солженицын описывает, правда, период более поздний, чем большой террор; период, когда смертность в лагерях существенно сократилась. Я, тем не менее, щедро цитировал эту повесть прежде всего потому, что, будучи исключительно живо написанной, она не дает возможности обвинить автора в искажении действительности. Кроме того, изменения, которые имели место в системе ГУЛАГа, не столь существенны, и их хорошо видно из сравнения с другими, тоже цитируемыми здесь источниками, в то время как день солженицынского героя — квинтэссенция этой системы в стадии полного совершенства.

3. Имеется также и некоторое число «официальных» материалов обоих периодов, не предназначенных для публикации. Самые содержательные из них — материалы «Смоленского архива»: документы Смоленского обкома ВКП[б], охватывающие период до 1938 года и захваченные в июле 1941 года немцами. Из этих документов было отобрано почти наугад около 500 папок, отосланных затем в Германию, где они попали в руки к американцам. Этот «архив» содержит живую документацию террора — больше в партийном, чем в общенародном разрезе — на территории Западной области, охватывавшей в 1929–1937 годах все пространство между Белоруссией, Украиной, Московской и Ленинградской областями с населением в шесть с половиной миллионов человек. Профессор Мерль Файнсод блестяще обработал эти документы в своей книге «Смоленск под советской властью».

В нашем распоряжении, хотя в неполном виде, имеется также секретная редакция государственного плана на 1941 год, с помощью которой можно составить понятие об объеме принудительного труда в системе ГУЛАГ а НКВД.

Некоторое число документальных свидетельств из самих ИТЛ тоже имелось на Западе уже в сороковых годах. Доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда также попал на Запад по тайной линии связи; он до сих пор так и не опубликован в Советском Союзе, а полученный за границей текст никогда не был официально признан правильным. В последнее время из Советского Союза поступила еще кое-какая, хоть и менее значительная документация. Это стенографические записи или обзоры дискуссий на доверительных встречах советских историков.

4. Свидетельства жертв, выехавших за пределы коммунистического мира и опубликовавших свои воспоминания на Западе. Среди них весьма замечательные личности, умеющие наблюдать, живо описывать и заслуживающие полного доверия. В нашем распоряжении имеются воспоминания видного литературного критика Иванова-Разумника, вдовы члена Политбюро компартии Германии Маргариты Бубер-Нойман, замечательного историка профессора Штеппа. К счастью (только в интересах исследования, конечно), один из ведущих исследователей проблемы принудительного труда, профессор Сваневич сам побывал в лагерях и едва-едва избежал расстрела в Катыни. Не менее драгоценны свидетельства и не столь выдающихся бывших з/к: Солоневича, бывшей швейцарской коммунистки Элиноры Липпер и получивших право убежища в Австралии Владимира и Евдокии Петровых.