Владимир Миронов - Народы и личности в истории. Том 3

Философские взгляды он выразил в работе «Или – или», написанной им в 1843 году. Киркегор считал необходимым не только обосновать кредо своей жизни, но и воплотить его в реальность. Его мятежный ум обрушился на церковь, общество и государство. Спасение он видел в установлении некоего этического идеала, которому надо следовать в этой жизни вопреки всем превратностям судьбы. В «Или – или» есть строки: «Дон Жуан, следовательно, – это воплощение демонического начала, определяемого как чувственное; Фауст – воплощение того же начала, определяемое как интеллектуальное или духовное, что исключается христианским духом». [40]Возможно, сам Киркегор – охладевший Дон Жуан, ставший в конце жизненного пути Фаустом. Не случайно, два начала (дух и плоть) жили в нем рядом, переплетаясь, то и дело вступая друг с другом в непримиримую, смертельную вражду. Что же до его таланта, то иные даже утверждают, что «как психологу ему был равен лишь Достоевский» (Р. Касснер). Не хотелось бы винить датское общество в том, что оно отнеслось без должного почтения и пиетета к философу. Тем более что все общества одинаковы как в счастье, так и в несчастье. Правда, в его наследственности видны черты жестокости, как и в его отце. Но данная черта кажется вообще характерной для западной цивилизации. Запад – это общество масок, двойных и тройных стандартов, постоянного и узаконенного лицемерия. Оно в нравственном и умственном отношении являет собой триумф вульгарности, несмотря на дипломы Оксфордов, Кембриджей, Геттингенов, Копенгагенов. Впрочем, философ, по крайней мере, был честен, говоря: «Я не думал, что вульгарность – это единственное общественное мнение Дании, но теперь могу успешно доказать, что дело обстоит действительно так». И читаем: «Того, что здесь, в Копенгагене, господствует жуткая тирания грубости и вульгарности, – всего этого не замечают вследствие того, что каждый в отдельности вносит в это сравнительно малую лепту. А если немногие лучшие, печально-умудренно заботясь о собственном благополучии, постоянно уходят в сторону, укрываясь в материнском подоле или в лоне семьи, находя убежище в немногих сравнительно благородных кружках и компаниях, – то этого никто никогда не в состоянии заметить. Поэтому я и не хочу отступать и хорошо знаю, что я делаю, в то время как всякие умники почитают меня за сумасшедшего. День, когда чернь этого города начнет бить меня по голове (а день этот, видимо, не за горами), и станет днем моей победы. Тогда-то увидят, во что, в какие мерзости все это вырождается, и одновременно поймут, в чем именно заключается моя вина: в том, что я одиночка, что у меня хватило мужества правым делом заслужить самого себя. Датчане – трусливейшие бабы, и быть может не столько даже на войне, сколько тогда, когда речь заходит о неприятностях. Скоро датский народ перестанет быть нацией и превратится в стадо, подобное евреям; Копенгаген – это вовсе не столица, а истинное местечко». [41]

Его целью стал поиск истины, но истины для себя. Эгоизм индивидуалиста? Ведь он считал, что чем больше развивается личность, тем меньше она заботится о всемирно-историческом. Ради человека он замахнулся на Бога. Тезис его прост и по-своему даже гуманен: утрата Бога или его смерть равносильны нахождению и обретению утраченного смысла жизни. Верна мысль о том, что мир, взбудораженный слишком большим количеством знания, нуждается в новом Сократе! Киркегор не уставал прославлять простого человека, его труд. Многие герои оказались сброшены им с пьедестала, и их место занял обычный труженик! Вот она, экзистенция будущего! Он призывал смотреть на труженика, как «на самого почетного члена общества». Его борьба за обретение собственного «я» и за кусок хлеба имеет высокое воспитательное значение. [42]

Голос его поражал «ужасом, как вздох гигантов», поражал тех, кто не желал взглянуть в глаза правде. Самое популярное сочинение Киркегора «Страх и трепет» написано в 1843 г. Привлечем внимание лишь к одной высказанной в нем мысли, к мысли о том, что самое чудовищное – это бездуховность… Бездуховный человек – это говорящая машина, даже если он с успехом обучался «философским высокопарностям или же знанию веры и политическому речитативу». Глубокий смысл, на наш взгляд, имеет и его фраза о том, что зло нашего времени – в «заигрывании с реформаторскими вожделениями». Главная же ложь заключается в том, что нельзя реформировать этот несправедливый мир, не пробудив «себя самого». А еще он учил ни за что на свете не предаваться отчаянию. Отчаяние – это великий грех и смертельная болезнь. Хотя и нет никого, кто не сталкивался бы с ним. Наш святой долг уметь противостоять ему. Философ говорит: «Итак, бесконечным преимуществом является то, что мы можем отчаиваться, и, однако, отчаяние – это не просто худшее из страданий, но наша гибель… Похоже, что подниматься – это не быть отчаявшимся». Киркегор призывал нас взять на себя всю ответственность за наши жизненные успехи и неудачи (за свое Я). Если этого не сделаем сами, не докажем делом и трудом права на жизнь, никакой Бог нам не поможет. И Киркегор хочет помочь слабому люду, чья «религиозность составляет его несчастье». [43]Таков был этот философский «принц одиночества» датчан.

Памятник Киркегору в саду Королевской библиотеки

Специалисты увидели в нем предтечу нашей жестокой эпохи, говоря, что он «визионерски вычислил нашу эпоху и пригвоздил ее к позорному столбу». К. Ясперс (1883–1969), представитель экзистенциального направления мысли, писал в книге «Смысл и назначение истории»: «Эта экзистенциальная философия не может обрести законченного выражения в каком-либо произведении или окончательного завершения в существовании какого-либо мыслителя. Свои истоки и одновременно ни с чем не сравнимое расширение она обрела у Киркегора. Киркегор, который в свое время стал сенсацией в Копенгагене, затем был вскоре забыт, получил большую известность незадолго до начала Первой Мировой войны, но оказал значительное воздействие лишь в наше время. Шеллинг вступил в своей поздней философии на путь, на котором совершил экзистенциальный прорыв в немецком идеализме. Однако так же, как Киркегор, напрасно искавший метод сообщения и пытавшийся найти выход в технике псевдонимов и в «психологическом экспериментировании», Шеллинг похоронил свои подлинные импульсы и видения в им самим созданной идеалистической систематике, которой он в юности держался и не мог преодолеть. В то время как Киркегор сознательно занимался самой глубокой философской проблемой, проблемой сообщения и, стремясь к непосредственному сообщению, пришел к поразительно неудачному результату, который тем не менее потрясает каждого читателя, Шеллинг как бы пребывал в бессознательности и может быть открыт, только если идти к нему от Киркегора. Из другого корня, не зная обоих мыслителей, вступил на путь экзистенциальной философии Ницше». [44]Всеми ими двигало одно чувство – отчаяние. Он не одинок среди тех, кто отринул буржуазный миропорядок. Жизнь на Западе у многих вызывала ощущения бессилия, страха, безнадежности. Запад демонстрировал полный абсурд миропорядка. Неужели философ не видел выхода в век триумфа науки, культуры, образования?! Откуда столь мрачные мысли в век позитивизма? И. Гарин воплотил в своеобразной поэтической форме предполагаемый образ мыслей датского философа С. Киркегора: