Дмитрий Фурманов - Из дневников (Извлечения)

Это было бы солоно. И хорошо. А то в самом деле - надо еще многое сделать! И я надумал "Чапаева" обработать - переработать, а кроме того, дать ряд новых глав.

Простились с Б(абелем) радушно. Видимо, установятся хорошие отношения. Он пока что очень мне по сердцу.

1925 ГОД

13 а п р е л я

ХУДОЖНИК К СЕБЕ - ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ СТРОЖЕ

Набросил вот план рассказа - весь материал, казалось бы, известен, лица-типы стоят перед глазами, есть заряд - словом, садись, пиши.

И разом вопросы:

А это знаешь хорошо?

А это изучил достаточно?

А это понял точно?

А вот тут, вот тут, - тут не отделаешься тарабарщиной, измышлениями, плохонькой "беллетристикой".

Встали эти вопросы поперек пути и диктуют: прежде чем не овладеешь материалом, не берись. Легкая болтовня твоя никому не нужна (да и тебя роняет она), лучше обожди, подкуй себя и тогда - вдарь.

Эти сомненья, требованья - серьезный признак роста. Два года назад было не так: темка подвернулась, распалила нутро, сел - и за ночь готов рассказ. А теперь строго.

7 м а я

СЕРАФИМОВИЧ

Все гладит, гладит светлую, розовую лысину головы и приговаривает отечески:

- Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж - год вот ничего нет, сил не хватает...

- Скажу я вам, Александр Серафимович, материалу у меня, материалу, вдруг заторопился излить ему радость свою Виктор*, - эх и материалу: кажется, так вот сел бы - полвека прописал. Да! И хватило бы. Я все записываю - все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось: ба! Теперь только вот и распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому... Наше писательское дело - вижу я вообще - это по большей части дело организационное: умей все оформить, организовать.

- Правильно! Это вот, брат, так ловко сказал, - вдруг воодушевился Серафимович, хлопнул Виктора по плечу и с горестью добавил: - А я вот, старый дурак, ничего не записывал - все наново приходится теперь собирать. Все некогда, казалось, - да лень эта одна, какое - некогда...

И когда Виктор рассказал ему - что в дневниках, Серафимович жадно-жадно вслушивался, будто все, до строчки, до слова хотел запечатлеть в дряхлой голове своей.

А потом охал, жаловался:

- Кабы не поясница моя, кабы не сердце... Уж этот мне артериосклероз... Надо будет этим летом легкие направить...

Выходило: места нет у него здорового. А все вот шумит, все вот волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по вагонам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, - бывает, и к себе зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а потом записывает.

26 а в г у с т а

МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ

Накоряков Ник(олай) Ник(андрович)* говорит:

- Сегодня придет Леонов, поговорим... Может, книжку возьмем у него... Большой он будет писатель... Вот познакомлю - поговорим...

Я с глубочайшим волнением ждал этой встречи - не знаю, отчего я волновался. Но - да!

Вышел через час, положим, в соседнюю комнату - гляжу, сидит Васька Лаптев. Вы знаете, кто такой Васька Лаптев? Нет? Так я поясню: четыре года назад в редакции газеты МВО "Красный воин" работала вся зеленая молодежь работал там тогда и В. Лапоть. Писал он, кажется, очерки-стихи. Не знаю, что-то, словом, вроде того. Парнишка приятный и всеми нами любимый: мы там жили стенка в стенку. Наша стенка - это журнал "ВМиР", ихняя - газета. И вот прошло то время! Потом, года два назад или три, пришел я по делу к художнику Фалилееву на квартиру. Глядь - за ширмой у него Васька Лапоть.

- Ты что, говорю, тут делаешь?

- А я, говорит, пишу вот... Живу тут, в этом углу... Пишу...

Что он писал - я мало тем поинтересовался, думал, что по-старому, из агиток этих. Я ему тоже пояснил, что пишу-де, но мало интересовались оба, кто что пишет. Были мы в общем тогда с ним вместе часа три, поминали добром старую нашу жизнь за стенками - через стену. Ну, ладно. С тех пор Ваську я не видел ни разу. Но это все лишь присказка - сказка впереди. Сидим мы с Никандрычем, работаем, позабыл уж я вовсе про то, что Ваську видел в комнате рядом, - на ходу мы поздоровались, улыбнулись один другому. Только Васька-то и входит вдруг, входит, а Никандрыч встал, да и говорит мне:

- Дмитрий Андреевич, позвольте вас познакомить: это Леонид Леонов... писатель...

Я вытаращил глаза на Ваську, но спохватился враз, подобрался, молчу, как будто и неожиданности тут нет никакой, как будто все это само собой известно мне давно. Даже рассмеялся, в живот ткнул Ваську:

- Да мы ж, боже мой, - мы четыре года знакомы!

А сам гляжу ему в грустные зеленые глаза и думаю:

"Да что ж за диво такое! Вот не гадал!"

И потом я все заново приглядывался к лицу его и видел, что на лице у него есть будущее, а особенно в этих глубоких, налитых электричеством большого мастера зеленых глазах его, Васьки. И чувствовал я, как растет во мне интерес к нему, растет уважение, чуткое вниманье к слову, к движению его. Я сразу преобразил Ваську Лаптева в Леонова, отличного, большого в будущем писателя.

И теперь, не встречусь - нет больше для меня Васьки Лаптева, не вижу я его в Леониде Леонове - вижу только этого нового человека, по-новому чувствую, понимаю его - вот как!

Подарил он мне книжки.

А я ему свою - "Мятеж" и написал там: "Четыре года я видел тебя - и не знал, что это ты!"...

5 с е н т я б р я

Я ПОЛУЧИЛ ПИСЬМО ОТ М. ГОРЬКОГО

Какая же это непередаваемая радость: Максим Горький прислал письмо. Пишет там о "Чапаеве", о "Мятеже", о моей литературной работе. Так хорошо бранит, так умело подбадривает...

Настя* вошла ко мне в кабинет:

- Тебе два письма.

Смотрю, на одном: Луганск - это товарищ. На другом: Сорренто...

Занялся дух.

- Настя, говорю, ты никого ко мне не впускай минут десять... Очень буду занят.

Разорвав письмо, читаю.

Грудь распирало от радости за каждое слово, за каждый совет. Я ему умышленно сдержанно написал от себя, когда посылал книжки:

во-первых, есть, верно, перлюстрация;

во-вторых - что же буду нежность свою передавать: а может, он подумает, что я гоститься к нему, заигрывать лезу?

И потому написал сухо, хоть хотелось много-много сказать ему, как любимому.

Письмо не хвалебное это, его письмо - он, наоборот, больше бранит, указывает. Но какую же я почувствовал силу после этих бодрящих строк.

Он, такой большой и чуткий, советует писать мне дальше и говорит, что будет хороший толк.

Он мне советует больше рвать, жечь, переписывать многократно то, что пишу, - да, в этом я уже убедился до тысячи раз, что надо именно... не жалеть того, что написал: жги, рви его, пока не сделаешь отлично.

В последних словах он дает понять, что не прочь поддержать переписку.

Я ему напишу. Теперь уж напишу что-то по-настоящему, от сердца: он ответил хорошо, он ждет письма! Значит, я имею право сказать ему про самое дорогое.