Лев Рубинштейн - Повести

Навстречу пленному Эреншельду вышел Пётр — худощавый, широкоплечий человек двухметрового роста. Он шёл, опираясь рукой на шпагу. Голова его была высоко поднята, на лице играла улыбка, а походка была всё такая же быстрая, прыгающая.

Ему поднесли шпагу пленного вражеского командующего. Он приказал доставить Эреншельда на берег и помочь ему.

— С победой, молодцы! — сказал Пётр.

Тут взор его встретился со взором капитана Бакеева, и лицо его засияло.

— Бакеев! — сказал он. — Давно мы не виделись! Ты капитан?.. Ну, молодец! А помнишь, как мы с тобой на Плещеевом озере корабли строили? А Фёдора Троекурова нет уже — ещё молодым сложил голову под Азовом. И Яким Воронин тоже… А ты? Ведь я тебе велел стеречь бот! Где он?

— В сарае остался под Переяславлем, ваше величество.

— Как же так — в сарае? Негоже дело! Бот сей есть дедушка российского военного флота. Дай срок, я его опять на воду спущу. Он ещё служить не кончил.

Пётр посмотрел кругом. На всех вражеских кораблях развевались уже русские флаги. Победа была полная.

— А что, Бакеев, — сказал Пётр, — ведь правда, российский флот ныне не мух ловит?

— Правда, ваше величество, — согласился Бакеев. — А всё от единого малого ботика произошло.

Пётр улыбнулся:

— Нет, Бакеев, не от единого ботика. Исстари строила Русь корабли. Мы потомки мореходов. Им и нам с тобой слава!

Пётр не забыл про свой ботик. В 1723 году, проездом из Персии, он посетил берега Плещеева озера. Со скрежетом растворились двери старого сарая. Факелы осветили всякую рухлядь и лежащую на боку среди кучи мусора старую лодку. Снова она пришла в упадок: мачта была сломана, железные части заржавели, краска слезла.

Пётр смотрел на лодку затаив дыхание, и слёзы показались у него на глазах. Тридцать лет не виделись они — бомбардир Пётр Михайлов и его первая лодка. Теперь, когда на Финском заливе строились огромные, стопушечные линейные корабли, странно было Петру смотреть на эту маленькую лодочку, в которой едва помещалось восемь человек.

Пётр посмотрел на Бакеева, который стоял позади него.

— Лёша, друг любезный, — сказал он, — прикажи ботик обновить: мачту поставить, парус натянуть, а днище обшить медью. Сделать в запас бушприт привязной, а к старому рулю надделку приготовить, но не трогать до меня. И пускай перевезут ботик в Парадиз.

«Парадиз» — значит «рай». Так Пётр называл свою новую столицу, город Петербург, который в наши дни зовётся Ленинградом.

Пётр вышел на берег. Когда-то он посадил перед своим домом берёзки. Сейчас это уже были большие деревья; сквозь мелкую их листву видна была движущаяся серебряная равнина Плещеева озера. Петру показалось на один миг, что он слышит звонкое тюканье топора и весёлые голоса давно умерших друзей: Воронина, Лефорта, Троекурова, Буршина, Голицына… Лицо у него дёрнулось. Размахивая шляпой, он зашагал по берегу озера. Бакеев едва догнал его.

— Ботик тебе поручаю, — сказал Пётр Бакееву. — Храни его на память о том, как мы впервой на воду сошли. Помни…

Он не договорил, мотнул головой, сел в карету и уехал.

Осенью того же года в Кронштадте состоялся большой морской парад. Девятнадцать линейных кораблей и четыре фрегата стояли линией. Ботик Петра приехал из Петербурга на большом корабле. Когда «дедушка» был спущен на воду и показался перед флотом, все пушки на кораблях и в кронштадтской гавани загремели салютом. Казалось, воздух разрывается от пушечного грома.

Крошечная лодочка, никогда не видевшая моря, шла теперь перед флотом. Громадные корабли, опутанные снастями, пестревшие флагами, приветствовали её и выбрасывали дым из всех орудийных жерл. Они были похожи на стадо слонов, которые приветствовали муху.

Барабаны били, музыка играла на кораблях, крики «ура» неслись по гавани. Бот шёл на вёслах. Гребцами были четыре адмирала. Пётр то брался за руль, то садился на вёсла и хватал валёк, обитый бархатом.

На боте были установлены две крошечные пушечки. Пётр встал и сам зарядил их. Корабли перестали стрелять, и на минуту в гавани стало тихо.

Тут бот дал ответный салют. В тишине тявканье его пушечек прозвучало, как хлопанье пробки, которая вылетела из бутылки. И снова Кронштадт задрожал от могучего залпа всей корабельной артиллерии.

— Ура, дедушка! — кричали на кораблях. — Слава дедушке! После парада ботик снова погрузили на корабль и перевезли в Петропавловскую крепость. Здесь его поставили под навесом, на площади.

Бакеев следил за ботиком долгие годы.

Пётр умер в 1725 году, а его ученик жил ещё двадцать лет. Уже глубоким стариком можно было видеть на площади капитана Бакеева. Опираясь на трость, он ходил вокруг лодки, на которой когда-то играл в «казаков-мореходов».

— Я на карауле стою, — говорил он. — Мне адмирал Пётр Михайлов приказал не сходить с караула.

Пришло время умереть и Бакееву. Ботик, однако, не умер. Старик Брандт был прав: дерево оказалось прочное, оно пережило своих строителей.

Не раз ещё плавал ботик. Он участвовал в празднике столетия Петербурга и стоял на Неве напротив памятника Петру. Через тридцать три года он познакомился с пароходом.

На палубе «Геркулеса» он прибыл в Кронштадт и ещё раз встретился со своими внучатами. Перед ним стоял весь Балтийский флот — шестьдесят четыре корабля, вытянутые в линию, которая тянулась на одиннадцать километров.

Ботик обошёл всю линию. На нём подняли флаг, и снова на кораблях загремели пушки, ещё более мощные, чем при Петре. Ботик отвечал семью выстрелами, после которых на мачтах запестрели флаги.

Прошло ещё тридцать шесть лет. Ботик познакомился с железной дорогой. Гвардейский караул доставил его на вокзал. Ему подали две специальные платформы с навесом. Он поехал на родину, в Москву, где не был двести лет. Если бы он был человек, то, вероятно, не узнал бы Москву.

В Преображенском не было уже ни дворца, ни крепости Пресбург, ни плотин, ни мельниц. Даже деревьев не было. Яуза стала мелка и узка и начала одеваться в каменные набережные. Не осталось и следов детских забав Петра. А ботик жив. Теперь он стоит в Ленинграде, на Стрелке Васильевского острова, в просторном зале Военно-Морского музея.

Вокруг него теснятся многочисленные модели русских военных судов — от деревянных линейных кораблей петровского времени до могучих стальных великанов советского Военно-Морского Флота.

В зале музея светло и тихо. Перед ботиком постоянно можно увидеть офицеров, старшин, матросов, пионеров, школьников. Они с интересом рассматривают лодочку, которой уже около двухсот восьмидесяти лет и которая совсем не выглядит дряхлой.

Мальчики, которые учатся в нахимовских училищах, прежде всего знакомятся со шлюпочным и парусным делом и уже с первых месяцев обучения знают, что значит «вёсла на воду», «табань», [16] Табань — команда на шлюпке, по которой гребцы гребут в обратную сторону с целью быстро затормозить. «фок», [17] Фок — нижний прямой парус на передней мачте корабля. «кливер». [18] Кливер — косой треугольный парус, ставящийся впереди передней мачты (фок-мачты).