Лев Рубинштейн - Повести

— И светского, — добавил Горчаков.

Жанно пожал плечами. Он хотел сказать, что выходки Кюхельбекера ему милее, чем аккуратность Корфа и холодный блеск Горчакова. Но он промолчал.

Увлечение жизнью «вольных студентов» охватило весь Лицей.

Все изображали студентов, то есть ходили в расстёгнутых мундирах, держали волосы в беспорядке, повязывали галстуки самым небрежным образом и сидели в классе развалясь.

— Безначалие, — хрипел Фролов, косо поглядывая на лицейских, — и пагубная распущенность… Профессоры только лекции читают да стихи правят. И что же получается? Вместо слуг государевых растим писателей да читателей!

Лицейские собирались у Яковлева и на весь Лицей пели «национальные песни» под гитару. Обезьяна-Яковлев прослыл изрядным музыкантом. И в самом деле, он исполнял даже песни собственного сочинения — большей частью чувствительные, про соловьев, пастушков, дружбу и вино.

Вина никто из «студентов» не пил, но каждый хвастался тем, что может выпить «бочонок, если не более».

Однажды Пушкин решил, что истинные студенты должны пить гоголь-моголь. В те времена основной частью гоголь-моголя был ром. Но ром был в Лицее запрещён строжайшим образом.

— Я раздобуду, — сказал Жанно.

Лицейские не имели права выходить самостоятельно из Лицея. О поездке в Петербург не могло быть и речи. Но Жанно никогда ничего попусту не обещал.

Через неделю он вошёл вечером к Пушкину и таинственно вынул из-за пазухи бутыль в соломенной плетёнке.

Пушкин был в рубашке и ночном колпаке — собирался спать. Он соскочил с кровати, откупорил бутылку и понюхал.

— Браво! — крикнул он. — Подлинный ром!

— А ты думал — чернила? — обиженно отозвался Жанно.

— Откуда взял?

— Тайна, — сказал Жанно.

— А всё-таки?

— Никому не сказывай. Дядька Фома принёс.

— Послушай, Жанно, ты герой! Зови Дельвига и Малиновского! Зови всех!

— На всех не хватит, — рассудительно сказал Жанно, — а Дельвига и Малиновского согласен.

Пушкин нырнул в коридор и пошептался с дядькой Фомой. Через несколько минут в комнате Пущина собралась компания заговорщиков. Разбили десяток яиц, пустили желтки в вазу, насыпали сахару и собрались у кипящего самовара. Ром был торжественно налит в горячую смесь. Самым большим специалистом по гоголь-моголю оказался Дельвиг. Он сам ничего не делал, но давал указания, лёжа в кровати.

Ром оказался ужасно крепок. Через десять минут все почувствовали слабость в ногах.

— Я, конечно, пил ром не раз, — хвастливо сказал Дельвиг, — но этот какой-то особенный…

Пущину почему-то казалось, что его собственный голос выходит из затылка. Он нисколько не удивлялся тому, что в комнате появились новые лица и среди них лицеист Тырков. Жанно просил только говорить потише и, сохрани господи, никому не сказывать, что ром принёс дядька Фома, потому что это тайна.

— Братья по чаше! — возгласил Пушкин. — Поклянёмся никогда и никому слова не молвить о нашем возлиянии и о Фоме!

Все поклялись, держа в одной руке бокал, а другую положив на грудь.

Выпили ещё за Лицей, потом за дружбу вечную, потом за веселье. Жанно никак не мог понять, сколько людей в комнате. То ему казалось, что Пушкиных двое, то, что Тырков исчез.

Тырков и в самом деле исчез. Ему стало плохо. Он вышел в коридор и стал продвигаться к своей комнате самым странным образом — отталкиваясь то от одной стены, то от другой. Вдруг он увидел впереди какую-то фигуру, которую принял за Кюхельбекера.

— Дружище, вот славно-то! — сказал он громко. — Доведи меня, пожалуйста, до моей каморки, а то я никак не найду, куда она, к чёрту, запропастилась!

И он дружески обнял «Кюхельбекера».

— Господин Тырков, как вы смеете? — неожиданно проговорил встречный хриплым басом. — Да вы пьяны, сударь мой!

Это был инспектор Фролов.

— Извольте отвечать: кто напоил вас?

— Милейший человек, — слабым голосом отвечал Тырков, — дядька Фома…

Голос Фролова услышали «братья по чаше», и первым опомнился Пущин.

— Господа, бутылку и бокалы в окно, — скомандовал он, — барабан идёт!

Бутылка и бокалы полетели в окно, вазу спрятали под кровать. Но лужи на полу и самовар на столе остались. В этот момент дверь распахнулась, и в ней показался объёмистый живот инспектора.

— Отлично-с! — прохрипел он. — Воспитанники императорского Лицея завели у себя кабак! Я ещё понимаю, Пушкин… но вы, Пущин! Малиновский! Господин Дельвиг, соизвольте немедля встать с кровати! Ага! Что это на полу?

Фролов понюхал.

— Ром-с! Кто доставил сию гадость в Лицей?

Все молчали.

— Не желаете признаваться? Смирно! Я знаю, кто ром доставал! Фома! Потрудитесь всё прибрать и разойтись по комнатам!

— Это Тырков спьяну сболтнул, — пробормотал Пущин.

— Что изволите шептать? Назовите зачинщиков!

— Я зачинщик, — сказал Пущин.

— Не верю! Заговорщики! Потаённый зловредный кружок! Обо всём доложу начальникам. Будет вам всем на орехи, а с Фомой особенный разговор! Марш!

«Братья по чаше» разошлись. На следующий день Пущин, Пушкин и Малиновский явились к временному директору и во всём повинились. О дядьке Фоме ни слова не было сказано, да о нём и не спрашивали. Через две недели приехал министр (на этот раз он был без ленты и орденов) и в зале, при всех воспитанниках и профессорах, объявил троим зачинщикам строгий выговор.

— Не могу изъяснить, — добавил он, — сколь вреден и возмутителен сей поступок в среде юношества благородного. Мысль моя отказывается поверить, что потомки знатнейших фамилий распивали спиртные напитки и шумели по образу грубого простонародья! Конференция Лицея справедливо постановила: зачинщикам две недели при утренней и вечерней молитве стоять на коленях, за столом занимать последние места, а имена их да будут занесены в чёрную книгу.

— Я на всё согласен, — сказал Жанно Пушкину после отъезда министра. — Но знаешь ли ты, что дядька Фома уволен?

Пушкин потемнел.

— Виноваты мы, — сказал он.

— И я так думаю. Соберём все деньги, которые из дому нам посылают, и отдадим Фоме. У него детей шесть человек.

Так и сделали.

Обезьяна-Яковлев после этого пустил в ход новые строчки «национальных песен».

Пушкин заболел. Доктор Пешель определил, что у него «фебрис», по-русски — «трясучка».