Николай Маркевич - История малой россии - 1

Хмельницкий однакож не забыл этого и отвечал на Польском языке следующей речью:

«За столь великие милости, которыми жалует меня Его Величество, равно как за признанную мне полную власть в управлении войском, я покорнейше благодарю; но что касается до Коммиссии, то открыть оную едва ли будет возможно. Войска не собраны в одно место, Полковники и Старшины далеко; я же без них ничего решить не могу и не смею, ибо в противном случае подверг бы жизнь свою опасению. Притом, не сделано еще никакого взыскания с Чаплинского и Вишневецкого; первый должен быть непременно мне выдан, а второй прилично наказан. Ибо они первые подали повод к смятению и кровопролитию. Виноват и господин Воевода Краковский, который силою наступил на меня и преследовал меня, когда я принужден был спасать жизнь мою в Днепровских пещерах. Но он имеет уже довольно за свое: нашел то, чего искал. Господин Хоружий Конецпольский так же виноват; ибо отнял у меня мою вотчину, и Украйну раздавал Лисовчикам, которые молодцев, заслуженных республике, превращали в мужиков. Ничего из этого не будет, если одного из них не накажут, а другого не пришлют сюда ко мне. В противном случае, или мне с целым Запорожским войском погибнуть, или пропасть Ляхской земле, Сенаторам, Дукам, всем вашим Королькам и Шляхтичам. Не довольно ли того, что ваши перерезали весь Мозырь и Туров, где Радзивил велел одного нашего на кол посадить? Я послал туда несколько полков, а к Радзивилу написал письмо, что если он смел поступить таким образом с одним христианином, то я тоже самое сделаю с 400 Ляхских пленников, которых имею в моей власти, и отплачу вам за свое.»

Речь эта, как видно из статейного Посольского списка, не весьма понравилась ясновельможным. Кармелит Лентовский желал укротить Гетманскую пылкость, и начал доказывать, что это Литовские известия; что о Мозыре и Турове надобно иметь еще подтверждения. Здесь, вероятно, Кармелит сказал что нибудь не по сердцу Полковникам, и вдруг Черкасский Полковник Федор Весьняк схватил булаву и закричал на Лентовского:

«Мовчи, Попе! а твое то дило нам задавати? выходы но, попе, на двир; научу я тебе Запорожских Полковникыв шановаты.»

Первая аудиенция била окончена. На другой день Коммиссары осматривали достопамятности города и горевали над могилой Луки Жолкевского, где памятник был разбит и драгоценный перстень был снят с пальца сего почтенного мужа. Мы увидим со временем поступок Панов с могилою Хмельницкого.

Гетман был приглашен к обеду Воеводою. «Ум, веселость и вежливость», говорит Коммиссар, «не произвели на него никагого впечатления.» — Хмельницкий уговаривал Киселя и жену его отречься от Ляхов, и объявил Посовскому, что повесит его, если он осмелится в другой раз я явиться к нему на глаза.

На другой день Коммиссары приехали во дворец, застали Гетмана за завтраком в кругу товарищей. Тут было вздумали толковать, но получили следующий ответ:

«Заутра буде справа и росправа! Бо я теперь на весели! Треба Венгерьского и Ракусського послов отправляты. Коротко молвлю: в той комысии ни чого не буде, и война должна буты в сих трох або чотырох недилях. Я вас усих Ляхив выверну уверх ногами, усих потопчу и продам вас в неволю царю Турецькому. Король Королем буде: щоб Король ризав Шляхту! був бы волный! Погришыть Князь? уризаты йому шыю! Погришыт козак? тож само з ным учиныты! «Правда, я чоловик лыхый и малый; але мени Бог дав так, що я едыновладный Пан Руськый! Король не схоче волным Королем буты? то як се йому выде! Скажить тее Пану Воеводи и Коммиссарам! Грозить мени Шведами? и ты мои будуть! «А хочь бы их було пять сот, шесть сот тысячь, не здужаты ым Руссьскои Запорожскои сылы. Идить же з тым! Заутра буде справа и росправа.»

С горестью пошли Комиссары от Хмельницкого: печальное, по их собственному сознанию, было у них совещание. Они положили требовать письменного ответа на рескрипт и не раздражать более сего полудикого Героя».

В третье заседание Воевода «умильно и со слезами» увещевал Хмельницкого. Мы, которые пишем это, отсылаем наших читателей к поверке наших слов: столь низкой подлости мы не поверилиб сами, не прочитав ее в подлиннике. Для нас непостижимо такое унижение после самохвальств у Пилявцев, после безчеловечий в Варшаве. Но это слова тех же Поляков, которые видели своими глазами, как набивали Павлюге голову половою, как жгли Наливайку в медном быке, как у Остряницы тянули жилы по колесу. Они то танцевали мазурку перед детьми, жарившимися на угольях; они же говорят потомству, что «умильно и со слезами» Воевода их толковал с Хмельницким, с Атаманом, как они называют его заглазно, называя в глаза ясновельможным Гетманом, плача и стеная пред этим Атаманом. Воевода уговаривал его не прилепляться к Порте. Он предлагал ему держать козаков не более 12 или 15 тысячь, которые будут на жалованьи республики. «Столь храброму полководцу, как Хмельницкий», прибавил Воевода, «приличнее обратить свое оружие против врагов христианского имени и распространить пламя войны за пределы отечества, нежели проливать братнюю кровь, кровь своих сограждан, и заслужить у потомства гнусные имена бунтовщика и возмутителя.».

«Шкода говорыты!» отвечал Хмельницкий. «Було время зо мною трахтоваты, як Потоцкии преслидовали мене за Днипром; було время посли Жолтоводской и Корсуньской бытвы, при Пылявцях, при Константынови, при Замостьи, и як шесть недиль я тягався от Замостья до Киева. Тепер не пора! Я зробыв то, о чому не смив я подуматы. И зроблю то, що думаю. Освободжу весь Русський народ от Ляхской неволи. Я прежде воевав за свою обыду; а тепер за виру нашу православную. Увесь народ по Люблын и по Краков у тому поможе мини. Я не покину моих одновирцев, а то вы, Ляхи, загорнете их против козаков. У мене буде двисти, трыста тысячь регистровых. Орда прыде на помочь до мене. Мий брат, душа моя мий сокол ясный зробить усе, що я захочу, нихто не зруинуить нашеи козацькои виры. Не пойду я ни на Турков, ни на Татар; доволно буде з мене Волыня и Подоля, обшырных и обыльных провинций. Усе займу по Лемберг, по Кульм по Галычь, и з над Выслы скажу Ляхам: Сыдить «Ляхи! Мовчить, Ляхи! Туды я загоню усих Князей и Дуков; а колы заворушаться за Выслою, я и там их знайду. На всий Украини не зостанеться ни едного Князя, або Шляхтыча; а колы хто з их схоче йисты з намы хлиб, нехай послухаеться войску Запорызскому и нехай не броить.»

Едва Гетман окончил речь, как зашумели Полковники: «Се вже не тее, що нас сидлалы Ляхи що лякалысь мы драгуныв. Се вже не тее! тепер инше дило! При Пылявцами бачылы мы тее, що е не тыи Ляхи, що былы есте Турков, Нимцев и Татар. Се не Жолкевьски, не Хмилецьки! Се Трусовьски, Заиончковски! Не смилый народ! воны померлы з переляку, хочь не було Татар: у середу нас було тыльки три тысячи; як бы вы подождали до суботы, ни едного из Ляхов не пошлоб у Лемберг.»