Виктор Суворов - ПРАВДА ВИКТОРА СУВОРОВА

По иронии нашей жизни политизированная история надевает на нас такие забрала слепоты, что нужно быть не историком, чтобы познать истину. Нужно быть не профессионалом, чтобы опрокинуть привычность догм. Нужно быть отшельником-одиночкой, чтобы избавиться от давления перевешивающих любую чашу весов всегда до скуки одинаковых мнений современников.

Так рождается еще не история, но искра истины, под которую потом будут подбиваться сноски и цитаты, документы и воспоминания. И, закончив чтение на списке используемых источников, мы поймем, что перед нами не просто книга, а исторический труд — еще одна ступень, в силу способностей автора приблизившая нас к той недостижимой вершине истины, которую стремится познать и на которую никогда не вступит историк, не могущий ощутить, изучить и описать все изгибы сверхчеловеческого замысла.

Среди казенщины и банальщины идей и людей, чьи книги вы никогда не отличите друг от друга, если вырвете титульные страницы написанных ими томов, работы Виктора Суворова «Ледокол» и «День-М» — явление выдающееся.

И именно потому, что автор этих книг никогда и ни в чем не убедит многочисленную армию историков-профессионалов, я пишу эти строки в защиту истории, в защиту истины, в защиту автора столь неординарных книг. Пишу с благодарностью и с ревностью, поскольку и сам довольно давно, еще до того, как в «Русской мысли» стали появляться статьи В. Суворова, пришел к выводу, что, «конечно же», Сталин сам собирался напасть на Гитлера. Только так можно объяснить его поведение в 1939–1941 годах (на самом деле и раньше).

Откуда начать? В 1974 году я написал курсовую работу о первых неделях войны. Мой научный руководитель Э.Э. Шкляр оценил ее как «написанную в духе Некрича», поставил «четверку» и подал соответствующую докладную в деканат. Я понял, что иду в правильном направлении, и показал работу другу моего отца детскому писателю Виктору Важдаеву. Он также остался недоволен «тенденциозным подбором фактов и источников» и рассказал мне анекдот того времени: «Перед началом войны встречаются на советско-германской границе советский и немецкий офицеры. Первый спрашивает второго: — А почему это на нашей границе сосредоточено столько германских войск?

Второй отвечает: Да они слишком устали на Западном фронте и перекинуты сюда в отпуск. Кстати, а почему это на нашей границе сосредоточено столько советских войск?

А чтобы немецким солдатам ничто не мешало отдыхать, — отвечает советский офицер».

Так я узнал о концентрации советских войск на границе с Германией. Из анекдота. Так начался мой «Ледокол» и «День-М». Десять лет спустя, уже в США, я понял, что июнь 1941 года не объяснить без истории германо-большевистских отношений времен Первой мировой войны. Прочтя теперь в «Ледоколе» (с. 18): «По смыслу и духу Брестский мир — это пробный пакт Молотова—Риббентропа. Расчет Ленина в 1918 году и расчет Сталина в 1939 тот же самый…» — я был и поражен, и тронут. Автор, увидевший эту взаимосвязь, поймет и все остальное.

Как у автора, занимавшегося Брестским миром, у меня, разумеется, есть какие-то замечания к вступительным главам книги «Ледокол». Но по крайней мере, мы с В. Суворовым говорим на одном языке. И на разном — со всеми остальными. При подписании Брестского мира расчет Ленина был более глубоким. «Поражение Германии уже было близким, — пишет В. Суворов, — а Ленин заключает мир, по которому Россия отказывается от своих прав на роль победителя… без боя. Ленин отдает Германии миллион квадратных километров самых плодородных земель и богатейшие промышленные районы страны да еще и контрибуцию золотом выплачивает. Зачем?!» («Ледокол», с. 17). Ответ В. Суворова: чтобы война продолжалась и Германия истощила себя и западных союзников как можно больше.

С этим трудно не согласиться, с той единственной оговоркой, что такое утверждение противоречит общепринятому мнению о желании Ленина как можно скорее разжечь в Германии революционный пожар. Одно из двух: либо ускорять революцию в Германии и для этого не подписывать Брестского мира, а вести открытую (позиция Бухарина и других левых коммунистов) или необъявленную (позиция «ни мира, ни войны» Троцкого) войну, либо, по существу, ликвидировать Восточный фронт, подписать перемирие с Германией и помочь германскому правительству — не забудем эпитеты: реакционному, империалистическому, милитаристскому — держать фронт на Западе против бывших союзников России.

Ленин выбрал второе. И не он, подписью председателя СНК, разорвал Брестский мир, а стоявший в оппозиции всей брестской политике Ленина советский актив — ВЦИК, за подписью Свердлова, уже оттеснившего Ленина в борьбе за власть в критические месяцы второй половины 1918 года. Если бы не фактическое отстранение Ленина от партийных дел летом 1918 года (кстати, именно из-за его крайне непопулярной брестской политики), Брестский мир, возможно, так никогда и не был бы разорван советским правительством. И Раппальский договор 1922 года не рассматривался бы нами как рывок, а лишь как плавный переход от Брестского соглашения к новому, более равноправному.

Вряд ли можно согласиться с мнением Троцкого (1936), с которым согласен В. Суворов, что «без Сталина не было бы Гитлера». Без унизительных и неприемлемых для Германии условий Версальского договора, без большевистской угрозы, нависшей над Европой, в Германии — да! — не было бы Гитлера. И в этом смысле за победу национал-социализма в Германии Сталин, видимо, отвечает меньше, чем государственные деятели Франции, Бельгии и Англии. Сам Троцкий постоянной проповедью о неизбежности победы коммунистической революции в Германии оказал Гитлеру помощь куда большую, чем все остальные. Общеизвестны теперь уже факты о советско-германском сотрудничестве между 1922 и 1941 годами (что всегда отрицалось обеими сторонами). Вот что писал, выдавая государственные тайны, Троцкий 5 марта 1938 года в статье «Тайный союз с Германией», опубликованной в «Нью-Йорк тайме»: «С момента низвержения Гогенцоллернов [советское] правительство стремилось к оборонительному соглашению с Германией — против Антанты и Версальского мира. Однако социал-демократия, игравшая в тот период в Германии первую скрипку, боялась союза с Москвой, возлагая свои надежды на Лондон и особенно Вашингтон. Наоборот, офицерство Рейхсвера, несмотря на политическую ненависть к коммунизму, считало необходимым дипломатическое и военное сотрудничество с советской республикой. Так как страны Антанты не спешили навстречу надеждам социал-демократии, то «московская» ориентация Рейхсвера стала оказывать влияние и на правительственные сферы. Высшей точкой этого периода было заключение Раппальского договора об установлении дружественных отношений между Советской Россией и Германией (17 апр. 1922 г.).