Егор Иванов - Честь и долг

— Вот уж не ожидал от тебя такой наивности, — сощурился Сергей Викторович. — Какая порядочность может быть в политике? В жизни всегда на честного человека бросают грязь разные подлецы… Я специально разбирался с обстоятельствами проезда Ульянова и его товарищей из Берна в Стокгольм через Германию. Там все было так умно и предусмотрительно организовано, что только очень предубежденный человек может упрекать эту группу эмигрантов. Я докладывал начальству, но они отмахнулись и сказали: "Пусть себе эти партии дерутся, а мы будем воевать с германцами!"

— Спаси-ибо за очень интересное сообщение! — протянул Алексей. Ему стало понятнее многое из того, что не попадало на страницы газет, но циркулировало в обществе, выплескивалось на уличных коротких митингах. Как честный человек, он сразу стал душой на сторону Ульянова, и каким-то презренным, но опасным фигляром стал выглядеть в его глазах Керенский.

Сухопаров долго рассказывал другу о закулисной деятельности Временного правительства, об отношении военных кругов к перевороту, в котором они сами приняли самое активное участие, а теперь ужасались, какие слабые и мелкие людишки расселись в белых министерских креслах Мариинского дворца. Алексею захотелось переварить обилие информации, обрушившееся на него в скромном кабинете полковника Сухопарова, и он распрощался с другом.

Его отвезли домой на том же штабном авто. Шоферу пришлось править в обход Невского, где в середине дня толпилось уже столько народу, что лишь трамваи буквально проталкивались по рельсам. Но и набережная Мойки, и Пантелеймонская, и Кирочная улицы были полны народа.

"Из окна автомобиля много не увидишь", — решил Алексей. Пообедав наскоро и тем огорчив тетушку, жаждавшую общения с Алешей, он скрылся в свою комнату. Здесь он облачился в старую кавалерийскую шинель, висевшую среди всякого старья в кладовке, водрузил на голову помятую гусарскую фуражку, надел простые офицерские галифе. Настя была на дежурстве в Таврическом и не видела этого маскарада, который преобразил бравого молодого генерала в провинциального гусарского ротмистра.

Агаша, вышедшая запереть дверь за Алексеем Алексеевичем, сначала испугалась, увидев незнакомого кавалерийского офицера, но, узнав в нем своего барина, улыбнулась. Алексей сбежал вниз по лестнице, не пользуясь лифтом, из полумрака парадного вышел на Знаменскую и зажмурил глаза от ясного солнечного дня. На его улице было довольно много народу, но на Невском шел сплошной поток людей. Соколов поспешил к проспекту.

Знаменская площадь и Старо-Невский были заполнены многолюдной рабочей демонстрацией. На тротуарах тоже полно людей в простой, рабочей одежде. Они радостно приветствовали демонстрантов. Красные знамена и лозунги реяли над толпой, лица лучились счастьем.

Почему-то поток из черных рабочих бушлатов, картузов и серых женских платков чуть замедлил свой ход. Оказалось, по другой стороне Невского ему навстречу двигалась другая демонстрация, в колонне которой почти отсутствовали красные краски флагов, зато преобладали котелки, дамские шляпки, добротные пальто и шубы. Эту демонстрацию бурно приветствовали дамы и господа в котелках и шляпках, ликовавшие на тротуарах при виде «своих». Чем ближе к Литейному и Фонтанке подходил Алексей, тем больше было котелков и шляпок, тем меньше заметен простой народ. Вместе с тем серые солдатские шинели виднелись повсюду. Они встречались и группами, и поодиночке. Лишь редкие солдаты отдавали честь офицеру.

В группках, где было большинство котелков и шляпок, озлобленно шипели о том, как Ленин при помощи германского золота подкупил рабочих, которые теперь хотят устроить резню всех богатых людей. "Перебить всех этих мерзавцев!" — вещал холеный котелок в дорогом пальто, ему вторила модная дамочка, тыча зонтиком в небо: "Надо бить Ленина!.."

Неожиданно для себя самого Алексей остановился возле утопленных в землю витрин магазина Черепенникова на углу Литейного и Невского. Воспоминание о мартовском дне 1912 года озарило его. В зеркальном отражении полупустых витрин, заставленных муляжами тропических фруктов, он увидел вдруг Невский той солнечной его весны, когда на лихаче спешил на конкур-иппик в Михайловский манеж. Могучий городовой дирижировал тогда движением на перекрестке, а толпа — не только на Невском или Литейном — даже на Владимирском — была совсем иной, нежели теперь.

"Дойду-ка я до манежа, — решил Соколов. — Всего пять лет прошло, а как они изменили судьбы людей! Красные флаги на Невском, красные банты на господах и дамах!.. Солдаты не тянутся во фрунт, у них и лица от свободы осмысленные стали, нет уже прежней забитости…"

Кони барона Клодта на Аничковом мосту, казалось, под ветром перемен вздыбились еще выше и стали символами могучей народной стихии. "Кто овладеет этой стихией? — подумалось Алексею. — Эсеры, кадеты, их коалиция, монархисты или большевики?.."

Пройдя вдоль длинного дома Лихачева, занявшего весь квартал от Фонтанки до Караванной, Соколов повернул к Михайловскому манежу. Главенствующей формой одежды на этой улице были солдатские шинели. Группки возбужденных солдат митинговали на каждом углу, у каждой тумбы. Чем ближе к манежу, тем гуще становилась солдатская толпа. Их настроение отдавало явным оборончеством.

Один из нижних чинов, без всякого почтения обгонявший Соколова, крикнул своему приятелю, шедшему от манежа:

— Захар! Ты что, Ленина не желаешь послушать? Молва прошла, он сейчас явится самолично к броневикам!..

"Неужели так просто вождь большевиков придет в эту кипящую солдатскую массу, настроенную, как говорили в Генеральном штабе, отнюдь не дружески к нему и его партии?.." — удивился Алексей, и романтические воспоминания событий пятилетней давности мигом вылетели у него из головы. Он обрадовался случаю услышать и увидеть Ленина.

Толпа солдат у бокового, служебного входа не обратила никакого внимания на офицера в старой шинели и помятой гусарской фуражке, уверенно направившегося в глубь манежа.

В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не мытые окна с двух сторон манежа, царил полумрак. Даже большое перепончатое окно в углу пропускало мало света. Алексей не узнал того роскошного, украшенного цветами, еловыми лапами и гирляндами ристалища, на котором когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.

Часть манежа занимали стоящие в два ряда громады броневиков. Серая краска делала их контуры расплывчатыми и от этого еще более грозными и мрачными. Поблескивали только латунные ободки фар и зеркальные отражатели внутри их, словно глаза доисторических чудовищ, затаившихся перед прыжком.