Фрэнсис Гарт - Сюзи (Трилогия - 2)

Однако управляющий никак не мог унять бившую его дрожь.

- Это еще не все... матерь божья! Это еще не все, господин, пробормотал он, падая на колени и продолжая креститься. - Сегодня утром рядом с коралем вакеро увидели лошадь Педро Моралеса, всю в грязи, оседланную и взнузданную, а в стремени... слышите? А в стремени висит сорванный сапог Моралеса! О господи! Как было и с ним! Теперь вы поняли? Это его месть! Нет-нет, прости, Иисусе, мое кощунство! Это божье отмщение.

Кларенс был потрясен.

- А Моралеса вы не нашли? Вы его искали? - сказал он, торопливо надевая сюртук.

- Искали повсюду. По всей равнине. Все вакеро поднялись с зарей и объездили самые дальние поля. И никаких следов! Да и как же иначе? Только так и могло быть. - И он торжественно указал на землю.

- Чепуха! - воскликнул Кларенс, застегивая последнюю пуговицу и хватая шляпу. - Иди за мной!

Сопровождаемый Инкарнасио, он побежал по коридору, миновал толпу возбужденно жестикулирующих слуг в патио и вышел через задние ворота. Там он направился вдоль стены к окну будуара.

Вдруг Инкарнасио испустил крик ужаса.

Они оба бросились вперед. Из амбразуры, словно промокший сверток одежды, свисал труп Педро Моралеса, и босая нога всего на дюйм не доставала до земли. Он, очевидно, просунул голову в решетку, но тут первый прыжок испуганной лошади сломал ему шею между прутьями, словно в гарроте, а затем она в ужасе помчалась прочь, унося в стремени застрявший сапог.

ГЛАВА XI

Зимние дожди наконец кончились, и все калифорнийское побережье пылало яркими красками. На целые мили простирались поля желтых и красных маков, люпины окрашивали в нежные тона мягкие округлости холмов, а склоны предгорий купались в ромашках и одуванчиках. В Сакраменто уже наступило лето; желтая река сверкала невыносимым блеском; камыш и другие болотные травы поднимались сочными зарослями; пух тополей и сикомор выбелил городские окраины, и было так жарко, что Сайрус Хопкинс и его дочь Феба, расположившиеся на веранде гостиницы "Плейсер", вдруг затосковали по родине, вспомнив летний зной Новой Англии, хотя уже давно привыкли к прохладным пассатам прибрежных долин Калифорнии.

Позже, когда они сидели за обедом и оглядывали длинные столы с тем томительным чувством одиночества и сознанием собственной ничтожности, которое часто охватывает жителей глуши, попадающих в город, Феба вдруг вскрикнула и ухватила отца за руку. Широко расставленные локти мистера Хопкинса перестали двигаться, и он вопросительно посмотрел на дочь. Вся просияв, она указывала на появившуюся в дверях фигуру. Фигура эта принадлежала молодому человеку, одетому, а вернее, разодетому по последней моде, что, впрочем, не могло скрыть некоторой деревенской неуклюжести его сложения и манер. Длинные усы, которым даже фиксатуар не придал ухоженного вида, и прямые темные волосы, изломанные, но не завитые парикмахерскими щипцами, делали его заметным даже в пестром обществе, собравшемся за табльдотом.

- Это он, - шепнула Феба.

- Кто? - спросил отец.

Увы, любовь непоследовательна! И Феба покраснела не при виде возлюбленного, а произнося его имя.

- Мистер Хукер, - пролепетела она.

И действительно, это был. Джим Хукер - но избравший новую позу: былая зловещая угрюмость сменилась теперь томной надменностью, более соответствовавшей его городскому костюму. Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два-три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови.

Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине.

- Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты.

Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по-прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой - вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал:

- Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди-ка, я ее сейчас приведу.

Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце.

- Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, - заметил он хмуро. - Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься-то?

- Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, - предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе.

- Нынче утром, - ответил Хопкинс.

- И в театре вы не были? - продолжал Джим.

- Нет.

- И не вращались... в... в избранном обществе, так сказать?

- Покамест нет, - с виноватым видом ответила Феба.

- И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? "Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука" - пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? - продолжал Джим с терпеливой снисходительностью.

- Нет.

- Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, - он угрюмо показал на обедающих, - я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку.

- Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? - осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.

- Временно, - ответил Джим с надменной небрежностью. - Видите ли, я... я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала - самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, - добавил он мрачно, - что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени-то у него свободного нет ни минуты, и приглашают-то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют - прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди - даже женщины - так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями!