Свен Штеенберг - Генерал Власов

Штрикфельдт обрисовал новый план, разработанный им, Мартином и Гроте. Поскольку в настоящий момент не представлялось возможным создать комитет и освободительную армию, им следует по меньшей мере сделать вид, что такая перспектива реальна. И в самом деле, освободительное движение уже существовало — те миллионы, которые изъявляли готовность с оружием в руках сражаться против советского правительства, разве они не сила? Декларация, возвещающая о создании комитета освобождения и армии, пусть и не отражающая действительного положения дел, сможет подхлестнуть к действиям массы на местах и создать такую ситуацию, игнорировать которую долго не сможет даже Гитлер. До сего момента они стремились сначала выработать политику, а уже потом перейти к пропаганде. Теперь же им предстояло вести пропаганду, причем так, как будто бы под ней стоит реальная политика.

Прошло немало времени, прежде чем Власов отважился пойти на риск. Он не видел никакой гарантии изменения немецкой «восточной политики» и просто не смог бы доверять Штрикфельдту, если их предприятие останется пропагандистским трюком. Зыков уверял, что нельзя достигнуть успеха без такой уловки. Только под давлением свершившегося факта и можно чего-то добиться. Штрикфельдт указывал на то, что, несмотря ни на какие запреты, декларация станет известной на оккупированных территориях.

Окончательную версию «Декларации Смоленского комитета» обитатели специального изолятора закончили в начале декабря. В ее написании важную роль сыграл Зыков. Название «Смоленский комитет» возникло из-за того, что первый толчок к созданию организации освободительного движения исходил из этого города в конце 1941 г. Декларацию подписали Власов и Малышкин. В ней содержался призыв к уничтожению коммунистического строя и к подписанию почетного мира с Германией. Среди всего прочего, воззвание обещало снятие ограничения выбора места жительства для работающих, восстановление свободного предпринимательства, возвращение крестьянству отобранной при коллективизации земли и прекращение использования принудительного труда; кроме того, гарантировало свободу слова и вероисповедания и защиту от необоснованных арестов и содержания под стражей.

Десять суток спустя ОКВ одобрило манифест под видом пропагандистского шага при условии, что он не будет распространяться на занятой немцами территории. Поскольку документ содержал и политическую программу, его надлежало представить вниманию Имперского министерства по делам оккупированных восточных территорий. Последовала неделя препирательств и торговли с представителями данной структуры, и все это тогда, когда на горизонте уже отчетливо замаячила перспектива Сталинградской катастрофы. Официальные лица в министерстве опасались, что листовка, несмотря на фактическую свою фиктивность, способна подхлестнуть «великоросский» шовинизм и таким образом ущемить интересы представителей национальных меньшинств СССР, которых оно поддерживало.

Пока изо дня в день тянулось долгое и томительное ожидание ответа Розенберга, Штрикфельдт устроил встречу Власова с еще тремя пленными генералами. Один из них бывший командующий 19-й армией Михаил Лукин, который в конце 1941 г. выражал желание встать на борьбу со сталинским режимом. Однако он настаивал на создании оппозиционного правительства и Русской освободительной армии. Лукин признался Власову, что перестал верить в искренность намерений немцев и не станет сотрудничать с ними без соответствующих заверений со стороны Гитлера. [57] После войны Лукин возвратился в Советский Союз, но в армию не вернулся. В 1965 г. он написал предвзятые и полные искажений воспоминания о своей жизни и деятельности в немецком плену (см.: Материалы и документы ОДНР в годы Второй мировой войны. Нью-Йорк: Всеславянское издательство, 1966. С. 97 и далее). Ту же позицию занимали и два других генерала.

В то время от майора Хайнца Герре, офицера отдела иностранных армий Востока, поступило сообщение о допросе попавшего в плен начальника штаба 3-й гвардейской армии Крупенникова. Крупенников интересовался, почему советских военнопленных не призывают к войне против Сталина. На вопрос Герре относительно того, насколько сам Крупенников готов к этому, последний ответил:

— Предположим, я был бы рад вернуться в Россию, но не в Россию советскую. Многие из нас устали жить под Сталиным.

Одновременно Крупенников настаивал на выработке четко сформулированной программы, которая бы помогла русским разрешить конфликт с совестью. Если немцы примут такую политику, тогда, по его оценкам, до семидесяти процентов пленных офицеров встанут на борьбу против Сталина. Они сами либо кто-то из членов их семей пострадали от режима. Крупенников также предлагал создать национальную освободительную армию, которая сумеет показать себя лучше, чем силы других союзников Германии, о боевых качествах которых Крупенников отзывался с презрением. [58] Из дневника Герре и его письма к автору. Из беседы с Петерсоном.

Власов отказался говорить с Крупенниковым, поскольку тот тоже настаивал на гарантиях. Посмотрев на поношенный и плохо сидевший костюм, который достал для него Штрикфельдт, Власов не без яда заметил:

— Вы даже не можете найти мне костюма по размеру, а собрались мир завоевывать! [59] Из беседы с Штрик-Штрикфельдтом.

Власов не подвергал сомнению добрую волю Штрикфельдта, однако он все больше и больше разочаровывался в реальных способностях этого немецкого офицера чего-то достигнуть. При этом Власов не осознавал всей глубины бессилия своих немецких друзей.

В тот период томительного ожидания в кругу Власова появился человек, ставший впоследствии одним из ближайших его коллег, — Георгий Николаевич Жиленков. Тридцатитрехлетний Жиленков был высокопоставленным функционером коммунистической партии, который, будучи секретарем одного из райкомов Москвы, имел почти неограниченную власть над более чем 400 тысячами человек. Когда вспыхнула война, его в звании бригадного комиссара назначили в 32-ю армию, которую немцы окружили под Смоленском. Попав в плен с остатками разгромленной армии, он выдал себя за простого солдата, был записан в немецкую часть как «хиви» и служил на грузовике подвозчиком боеприпасов. Он бы, возможно, так и продолжал вести двойную жизнь, если бы с группой других «хиви» не был приговорен к расстрелу по подозрению в саботаже, что вынудило его открыть правду о том, кем он в действительности являлся. [60] В 1940–1941 гг. Г. Н. Жиленков был 2-м секретарем Ростокинского райкома ВКП(б) Москвы. В плен попал не под Смоленском, а под Вязьмой в октябре 1941 г. — Прим. ред. По приказу из отдела иностранных армий Востока его отправили в специальный лагерь в Лётцене, а оттуда — в дом № 10 по Виктория-Штрассе, где он и сошелся с Казанцевым и Зыковым.