Олег Платонов - Николай II в секретной переписке

Прижимаю тебя к моему сердцу, нежно ласкаю твое чело, горячо целую тебя в глаза и губы, целую твои дорогие руки, которые ты всегда отдергиваешь. — Я люблю тебя, люблю и желаю тебе блага, счастья и успеха. — Спи хорошо и спокойно я должна тоже постараться заснуть, почти 4 часа ночи.

Мой поезд привез много раненых, а также поезд Бэби из Варшавы, где разгружаются госпитали. — О, да поможет нам Господь! Дружок, помни и прикажи поскорее крестный ход — теперь во время поста самый подходящий момент, и это должно исходить исключительно от т е б я , а не от нового обер-прокурора Синода.

Я надеюсь причаститься этим постом, если Б. мне не помешает. — Читая это письмо, ты. вероятно, скажешь: видно, что она сестра Эллы. — Я не могу сказать всего в трех словах, мне надо много листов, чтобы вылить свою душу, а ты, бедное солнышко, должен будешь все это прочесть, но ты знаешь и любишь свою верную старую женушку.

Мальчики из реального училища приходят каждое утро в наш склад от 10 до 12 1/2 делать бинты, а теперь они работают над новейшими масками, которые гораздо более сложны, но могут чаще употребляться.

Наш маленький офицер (у кот. тетанос) поправляется, и вид у него гораздо лучше; мы выписали его родителей с Кавказа, и они поселились под колоннадой, теперь у нас там живет масса народу. Выставка-базар проходит очень хорошо. В первый день там было более 2000, вчера — 800 человек; наши вещи раскупаются, прежде чем появятся. Заранее на них записываются, и мы успеваем, каждая из нас, сделать ежедневно подушку или салфетку. — Татьяна ездила сегодня утром верхом от 5 1/2 до 7 час., остальные играли у Ани; — она посылает тебе прилагаемую открытку, купленную на нашей выставке, — поручи мне поблагодарить ее.

Бедному Мите Ден опять очень плохо. — он совсем не может ходить; Соня собирается увезти его лечиться на Лиман, около Одессы, — так грустно.

Июня 17-го. Доброе утро, мой родной. Я спала плохо, и сердце расширено, так что сегодня лежу в кровати на балконе, увы, не могу пойти в госпиталь голова слишком болит. — Колокола звонят. — Кончу письмо после завтрака. Старшие девочки едут в город — Ольга принимает деньги, — затем они заедут в госпиталь и оттуда к чаю на Елагин.

Сейчас очень жарко и душно, но на балконе сильнейший ветер, — вероятно, в воздухе гроза, и поэтому так тяжело дышать. Я вынесла сюда розы, ландыши и пушистый горошек, чтобы наслаждаться их запахом. Я целый день вышиваю для нашего базара. — Ах, мой мальчик, мой мальчик, как я хочу быть с тобою! По временам чувствуешь себя такой усталой от всех тревог и страданий — почти 11 месяцев, — но тогда была одна война. А теперь и внутренние вопросы, которые все поглощают, — и неуспех на войне. — Но Бог поможет, после черных дней, я верю, настанут лучшие, светлые дни. Пусть только министры серьезно и дружно работают для исполнения твоих желаний и приказаний, а не своих собственных — дружно, под твоим руководством. — Думай больше о Григ., мой дорогой, перед каждым трудным решением проси его ходатайствовать за тебя перед Богом, чтобы Он тебя наставил на правый путь.

Несколько дней тому назад я писала тебе про разговор с Павлом, а сегодня графиня Г. [283] Гогенфельзен. посылает мне ответ Палеолога: “Впечатления, которые е.и.в. Великий князь вынес из своего разговора и которые вы любезно мне сообщаете от его имени, меня глубоко трогают. Они подтверждают, со всем возможным авторитетом, то, в чем я был убежден, в чем никогда не сомневался и в чем всегда ручался перед своим правительством. Одному пессимисту, который на днях пытался поколебать мою веру, я ответил: мое убеждение тем более твердо, что оно не покоится ни на каком обещании и ни на каком обязательстве. В тех редких случаях, когда в моем присутствии обсуждались эти серьезные вопросы, мне ничего не обещали и ни в чем не обязывались, так как всякое положительное уверение было излишне, ибо мои собеседники чувствовали, что я их понимал так же, как я сам, смею надеяться, был ими понят. В некоторые торжественные минуты бывает такая искренность тона, такая прямота взгляда, в которых обнаруживается совесть и которые стоят всех клятв. Я тем не менее придаю очень высокую цену прямому свидетельству, исходящему от е.в. Великого князя. Мое личное убеждение в нем не нуждалось. Но если я еще встречу неверующих, то отныне буду иметь право сказать: я не только верю, но и знаю”.

Все это относительно вопроса о сепаратном мире. Говорил ли ты с Воейковым относительно Данилова? Прошу тебя, сделай это. — Только не говори об этом с толстым Орловым, который большой приятель Н. — Они постоянно в переписке, когда ты бываешь здесь. — Воейков об этом знает. Это все не к добру. — Он не одобряет посещения Григ. нашего дома и поэтому хочет удержать тебя в ставке, вдали от него. Если бы они только знали, как они тебе вредят, вместо того, чтобы помочь слепые люди, со своею ненавистью к Григ.! Помнишь, в книге “Les amis de Dieu” сказано, что та страна, государь которой направляется Божьим человеком, не может погибнуть. О, отдай себя больше под Его руководство!

Дмитрий чувствует себя лучше, хотя нога все еще болит. — Бедная маленькая 'Казенбек не очень страдает от перелома руки, но она в полузабытьи, поэтому ей еще не сказали про смерть мужа. — Как они были полны жизни, когда Н.П. был на их свадьбе! — Мое письмо стало слишком длинным — тебе надоест его читать, поэтому я лучше кончу. Да благословит и сохранит тебя Господь от всякого зла, да даст тебе силы, мужества и утешения во всех трудностях жизни! — Я мысленно живу с тобою, моя любовь, мое все.

Покрываю тебя поцелуями и остаюсь твоя нежно и глубоко любящая старая

Солнышко.

Все дети тебя целуют. Привет старику и Н.П. — Хан Нахичев. придет завтра проститься.

Ставка. 16 июня 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Сердечное спасибо за твое длинное милое письмо, в котором ты даешь мне отчет о своей беседе с Павлом. Ты давала совершенно правильные ответы по вопросу о мире. Это как раз главный пункт моего рескрипта старому Горемыкину, который будет опубликован.

Что касается Данилова, то я думаю, что мысль о том, будто он шпион, не стоит выеденного яйца. Я тоже знаю, что его не любят, даже ненавидят в армии, начиная от Иванова и кончая последним офицером. У него ужасный характер, и он очень резок с подчиненными.

Н . знает это и время от времени ставит его на место; но он считает невозможным смещать его после 11 месяцев тяжелой работы — так хорошо этот человек знает свои обязанности.

Даже Кривошеин говорил со мной на эту тему — он находит, напр., что Н. должен был бы произвести перемены в своем штабе и выбрать других людей на место Янушкевича и Данилова. Я посоветовал ему сказать об этом Н.. что он и сделал разумеется, со своей личной точки зрения. Потом он говорил мне, что Н. явно не понравилась его откровенность.