Владимир Абаринов - Катынский лабиринт

О том, что жизнь их в лагере была несладка, говорят такие факты: золотые часы многие из них отдавали за буханку хлеба. Умерших хоронили на погосте Троеручица Зальцовского сельсовета.

В конце марта — начале апреля я видел, как пленных пешком конвоируют по льду озера Селигер. Они двигались небольшими группами, чтобы не продавить лед. Прибывали они в Осташков в местечко Тупик, теперь — Сплавучасток. Там их грузили в теплушки».

На мой вопрос, какого цвета мундиры были на поляках, Борис Федорович уверенно ответил: на офицерах — синие, на солдатах — серовато-зеленоватые. И добавил, что такой красивой формы он в жизни своей не видывал, кроме как на картинках, изображающих офицеров царской армии. По словам Карпова, поляки держались гордо и пленными себя, как он полагает, не считали.

Цвет мундиров — важная деталь: синей была форма именно полицейских.

Вместе с Борисом Федоровичем мы побывали на погосте Троеручица. Кладбище расположено на холме, могильные ограды стоят впритык друг к другу, однако в самой середине имеется довольно просторный заросший бурьяном участок, свободный от захоронений. Здесь, свидетельствует Карпов, и покоятся останки узников, умерших «естественной» смертью. Борис Федорович, кроме того, рассказал, что хоронили их не в гробах, а в деревянных ящиках — по его мнению, в каждом таком ящике помещалось два тела. [59]

Второе свидетельство принадлежит Марии Петровне Сидоровой — она в свое время тоже, как и Левашовы, была «обеспечена агентурным обслуживанием». Нашел ее опять-таки Карпов, и не просто нашел, а записал ее слова на бумаге, которой затем придал официальный вид — заверил подпись Сидоровой у председателя сельсовета. С самой Сидоровой мне увидеться не удалось — она больна, — поэтому воспроизвожу документ, составленный Карповым:

«В 1939 году я, Сидорова Мария Петровна, 1909 года рождения, уроженка деревни Твердякино Зальцовского сельсовета, работала в пищеблоке на кухне в детской трудовой колонии, расположенной в бывшем монастыре Нилова Пустынь. Осенью этого года колонию расформировали и срочно стали готовить к приему польских военнопленных. Сколько их прибудет, никто не знал. В октябре через город Осташков стали поступать эшелоны с поляками. Вначале их кормили, как положено, обедами, но потом, из-за того что Нилова Пустынь была не готова принять такое количество людей, приходилось их кормить «болтушкой» из ржаной муки.

Всего их было 14 тысяч. Силами пленных были построены срочно 2 хлебопекарни. В корпусах были поставлены спальные настилы в 3–4 яруса. У поляков был свой медперсонал. Старшие офицеры были даже с семьями. Поляки были вежливыми, культурными людьми, очень чистоплотные, тщательно следили за своей одеждой и внешним видом. На работу их не отправляли. Их трудовая деятельность состояла в самообслуживании.

В марте — апреле 1940 года поляков большими партиями стали отправлять по льду озера Селигер в г. Осташков. Последними вывозили больных на телегах в мае месяце. Об их дальнейшей судьбе мне неизвестно.

8.10.89 г.»

Первое, что бросается в глаза — это, конечно, разительное несоответствие в цифрах. Сидорова утверждает, что пленных было 14 тысяч — это более чем вдвое превышает и польские и советские архивные данные. Существует, однако, и еще одна цифра. Член польской секции московского «Мемориала» историк Игорь Сергеевич Клочков, много сил отдавший изучению проблемы Осташкова, говорит, что численность военнопленных в Ниловой Пустыни, по крайней мере одно время, составляла 16 тысяч; сведения эти получены им от человека, ведавшего поставками хлеба в Нилову. У меня нет оснований не верить Сидоровой и Клочкову. Думаю, они просто заблуждаются: их информация относится, по-видимому, к более позднему периоду, когда в монастыре размещался госпиталь. Маловероятным представляется мне и присутствие в лагере семей, хотя некоторое число гражданских лиц там, как уже сказано, содержалось.

Что касается обстоятельств разгрузки лагеря, описанных Карповым и Сидоровой, то они вполне правдоподобны. Зима 1939/40 г. была суровой, морозной, и в апреле Селигер еще наверняка не вскрылся, передвижение же грузовиками по зимнику могло быть опасным. А вот дальше начинаются загадки.

Согласно польским источникам, разгрузка лагеря началась 4 апреля и закончилась 16 мая. Три этапа — 29 апреля, 13 и 16 мая — имели конечным пунктом Юхновский лагерь. Их численность составляет соответственно 60, 45 и 19 человек — итого 124; позднее их, как и уцелевших узников двух других лагерей, перевели в Грязовец. Куда вывезли остальных? По этому поводу существует две гипотезы.

Старший постовой полиции А. Воронецкий, содержавшийся в Осташковском лагере и попавший в один из грязовецких этапов, рассказал о своем разговоре с охранником. «Ваших товарищей вы уже не увидите, — сказал тот и на расспросы Воронецкого нехотя ответил: — Их потопили».

Вахмистр жандармерии Юзеф Борковский был в приятельских отношениях с заведующим лагерной пекарней Никитиным. «Куда нас повезут, не знаешь?» — спросил его вахмистр. «Куда-то на север», — был ответ. Вахмистра вывезли с этапом 29 апреля, причем действительно на север. На станции Бологое вагон, в котором находился Борковский, отцепили и направили на Ржев. Состав с остальными пленными остался в Бологом.

Наконец, зафиксированы показания Катаржины Гонщецкой, которую в июне 1941 года в числе других депортированных везли на барже по Белому морю из Архангельска к устью Печоры.

«Глядя на отдаляющийся берег, — рассказывает Гонщец-кая, — я почувствовала вдруг непреодолимую тоску по свободе, родине, мужу, вообще по жизни, — и заплакала. Неожиданно передо мной появился молодой русский из экипажа баржи и спросил:

— Ты чего ревешь?

— Я плачу над своей судьбой. Разве и этого у вас нельзя, в вашем «свободном» государстве? Я плачу над судьбой своего мужа…

— А кем он был?

— Капитаном, — ответила я. Большевик язвительно засмеялся.

— Ему уже слезы не помогут. Здесь потоплены все ваши офицеры. Здесь, в Белом море.

Он стукнул каблуком по палубе. Затем он, ничуть не смущаясь, рассказал, что он лично участвовал в конвое, транспортировавшем около 7 тысяч человек, и что среди них было много бывших служащих польской полиции и офицеров. Тянули две баржи. Когда вышли в открытое море, баржи отцепили и затопили. «Все пошли ко дну», — закончил он и ушел».

Случившийся рядом старик из экипажа баржи, дождавшись ухода энкаведиста, полностью подтвердил его слова.

Этими тремя свидетельствами исчерпываются польские источники. Анализируя их, Юзеф Мацкевич признает, что для окончательных выводов информации явно не хватает. Если допустить, что узников Осташкова вывозили в Архангельск, их путь должен был пролегать через Бологое. Мацкевич напоминает, однако, о распространившихся в конце 1941 года слухах не то об аварии на Белом море, не то о вывозе польских офицеров на северные острова; источником этих слухов были, как мы узнаем позже из отчета ротмистра Чапского, сотрудники НКВД. Оговорка уместная, и все же, сдается мне, полностью исключить вариант утечки информации нельзя.