Джон Мэн - Чингисхан

Остается еще последний этап в эволюции воина-кочевника. Для того чтобы быть действительно грозным бойцом, лучнику необходимо иметь средство передвижения. В первом тысячелетии до н. э. имелись две возможности. Первой, что совершенно очевидно, была лошадь. Но скакать на не оседланном коне и одновременно вести стрельбу из лука трудно, и многие народы Внутренней Азии, в первую очередь скифы, изобрели второе средство передвижения, двух колесную колесницу. Однако эти быстрые и маневренные платформы были только у хорошо организованных и полу-урбанизированных народов, которые располагали материалом и плотниками, умели добывать металл и имели искусных кузнецов. Коренным кочевникам оставалось ждать появления стремени — изобретения, которое сыграло в развитии военного искусства роль, не меньшую, чем изобретение со ставного лука. Возможно, по той причине, что наездник-ас может обходиться без них, или из-за того, что колесницы обеспечивали частичное решение проблемы манипулирования луком, идея стремян родилась поразительно поздно и столь же поразительно медленно распространялась. Появление первых стремян отмечено в Индии во II веке до н. э., они давали опору большому пальцу ноги. Эта идея проникла в Китай, где в V веке н. э. были изготовлены настоящие железные стремена. Отсюда они распространились на Запад, и не исключено, что в V веке в кожаном варианте гунны познакомили с ними Европу. Первые железные стремена стали здесь употреблять в VI веке.

Потому-то к 500 году н. э. пастушеские кочевые племена Внутренней Азии имели преимущества перед оседлыми обществами. Добавив стремена к седлу и уздечке с мундштуком, конник мог на полном скаку обгонять колесницы, уклоняться от стрел, стрелять из лука, метать дротики или бросать лассо.

Оставалась проблема набора армии и управления ею — и здесь решение находим опять-таки в самой культуре пастушеского кочевого скотоводства. Езда на лошади была ключевым условием для трех связанных между собой навыков: пастьба скота, охота и военное ремесло, причем охота была той осью, на которой держались остальные два. Охота помогала контролировать число хищников (особенно волков, проклятие пастушеского рода) и давала мех для одежды и торговли. По мере увеличения числа монголов охота также превратилась в отработку совместных действий и очень важную подготовку к действиям во время боя. Осенью (не весной или летом, когда выгуливается скот) кланы соединялись и организовывали многодневные маневры в виде охот ничьих экспедиций. Разведчики разведывали территорию, отряды охотников собирались и выстраивались в линию, растягивающуюся на многие километры, чтобы потом в течение нескольких дней медленно сужать гигантскую петлю — туда-сюда скакали посыльные с рапортами о ходе операции, армия загоняла волков, газелей, а то и снежного барса в постепенно сжимающийся загон, где животных должны убить. Как и военное дело, охота требовала владения искусством дипломатии, чтобы свести вместе никому не подчиняющиеся группы, требовала умелого руководства, стратегического мышления и эффективной связи на больших расстояниях—и все это держалось на потрясающем искусстве верховой езды, выносливости и меткости. Группы, которые могли охотиться вместе, были способны и сражаться бок о бок.

Но в том беспощадном мире мало на кого можно было положиться. Несмотря на твердо установленные правила, регулирующие доступ на пастбища, споры вокруг них не утихали, сила гнула силу. Война была перманентным, неотделимым от мира состоянием — в старомонгольском языке нет отдельных слов «солдат» и «гражданский», потому что скотовод был и тем и другим. Война не требовала больших трат на снаряжение, не требовала отказываться от одного образа жизни и перенимать другой. Охота и пастьба органически перетекали в набеги, похищения соперничающих вождей или их жен, месть за причиненное зло и просто военные действия. Каждый мужчина, каждая женщина, каждая семья были связаны между собой определенными обязательствами, но наступал момент, и все они подвергались испытанию, когда речь заходила о пастбищах, предметах продажи или супружеском партнере и создавалась угроза преступить опасные границы между родственными и дружескими обязательствами и эгоистическими посягательствами, оборачивающимися враждой. Молодой человек мог поклясться в верности своему вождю, друзья могли поклясться в вечном братстве, но все это в мгновение ока превращалось в дым… Вождь, бессильный далее гарантировать защиту и добычу, в один прекрасный момент видел, что разочаровавшиеся в нем воины исчезали, как унесенное ветром облачко пыли на просторах бескрайней степи. И сегодня, как было от века, монголы настолько индивидуалисты, что человеку со стороны остается только в равной мере добродушно изумляться и приходить в негодование. Приходится ли удивляться, что для Чингиса личная преданность была моральным эквивалентом золота — драгоценная редкость, которой трудно добиться и которую ничего не стоит потерять.

Достигшие высокого искусства в своем кочевом пастушеском образе жизни, монголы тем не менее не отличались какими-либо иными достоинствами. Миссионеры, распространявшие среди соседних с ними тюркских народов буддизм и христианство, не находили в их среде никакого отклика. Монголы были язычниками, сохранявшими веру предков в святость природных явлений и предметов. Реки, водные источники, гром, солнце, ветер, дождь, снег — все эти вещи наделялись значимостью и частью царства духов, над которым отстраненно и благожелательно надзирает верховное божество Голубое Небо, Хох Тенгер . Тенгер имеет двойное значение — и «небо», и «рай» — явление, встречающееся во многих языках, причем со временем значение «голубое» все больше вытеснялось значением «вечное». Тенгер могли разглядеть простые люди, если взобраться на высочайшие пики, или шаманы, читающие по зловещим трещинам на бараньих лопатках. Эти верования были распространены среди всех народов Центральной Азии. Тенгер (пишется также Тнгри, Тангра или Тенгри) был богом тюркских племен VI века, которые мигрировали на запад и в конце концов стали болгарами. Он, или оно, упомянут на греческой надписи на получившем название «Всадник из Мадары» барельефе V III века, который находится на территории Восточной Болгарии.

С самого начала предки монголов должны были чувствовать, какой благословенной была их вновь обретенная родина. Знакомясь с ее территорией, углубляясь со своими стадами в степь с ее богатейшими пастбищами, возвращаясь в леса за зверем и деревом, они наверняка поднимались на массивную центральную вершину, ту, которую в наши дни называют Хан-Хентей, царь Хентей. Подъем на нее несло жен, высота 2452 метра, и ее было бы не разглядеть в Альпах или Скалистых горах. Снег на ней в прошлое лето не задержался, а ледников там нет. Стоя на голом, открытом всем ветрам плато, монголы видели, куда разбегаются горы, в какую сторону сбегают с них горные потоки, становясь реками, куда текут самые большие реки — Онон на восток, Керулен на юг, Тула на запад. Они богатели и постепенно стали почитать эту гору как духовный центр их вселенной. Здесь они чувствовали себя ближе к тому милостивому духу, который привел их сюда и поведет к могуществу и процветанию. Они назвали эту гору Священный Калдун — Бурхан Калдун. Проходили века, и то, что им удавалось выживать, подтверждало истинность их веры. Если горы Хентей были коренным центром монголов, то Бурхан Калдун был их Олимпом.