Фердинанд Грегоровиус - История города Рима в Средние века

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что величие церкви приняло благодаря Григорию, такой воинственный характер. Чуждый христианству идеал Григория, однако, не был оправдан историей, так как оказался ниже истинного идеала человечества. Апостольское учение по-прежнему сохраняет свою силу; между тем как иерархические основоположения Григория уже давно утратили свое значение и в настоящее время, когда образование стало общим достоянием, являются не более как запоздалым бредом сторонников невежества и фанатиков. Нельзя не поставить Григорию в вину того, что он расколол церковь на две половины: одну светскую, состоящую из мирян, лишенных избирательного права, и другую — касту священников, самих себя избирающих. Представление о христианской республике было в действительности извращено основоположениями Григория, так как на место церкви была поставлена иерархия. Григорий внес в церковь дух цезаризма. Если эта, как казалось, совершенная система должна была воссоединить в себе все другие политические формы — демократическую, аристократическую и монархическую, то зависимость ее действия от воли отдельного лица и затем сосредоточение всей догматической власти в руках людей одной касты не могли не породить всего того зла, к которому приводят произвол и деспотизм, и потому вполне понятно, что за системой, созданной Григорием VII, должна была последовать немецкая реформация.

Из всего того, что было сделано Григорием, наиболее важное значение имело непредвиденное Григорием всемирное пробуждение духа в человечестве. Это пробуждение было вызвано борьбой, впервые затронувшей все нравственные основы существования людей. Великое движение, которое охватило и церковь, и государство, получило свое начало именно от Григория. Исполинская борьба двух общественных форм, составляющих всю совокупность социального строя, — церкви и государства, — их вначале варварское сочетание в феодальных учреждениях, затем все большее разделение и постоянный антагонизм — таково историческое содержание Средних веков. Но обеспечить церкви и государству их полную взаимную независимость, освободить их окончательно от иерархической неподвижности, внести в них начала свободы, справедливости и общественности и таким образом создать единое царство культуры и мира — все это остается недостигнутым до настоящего времени. В век кулачного права и варварства великие христианские идеи не были доступны пониманию людей. Разве церковь Григория VII и Средних веков была действительно воплощением христианства? Можем ли мы так же сказать, что наше время уже осуществило эти возвышенные идеи, являющиеся выражением непреходящих начал человеческой личности и общества? Падение феодального государства франков и ослабление могущества григорианской церкви скорее были указанием на наступление новой эпохи в существовании человеческого рода. Сохранившиеся до сих пор колоссальные обломки Средних веков уносятся один за другим на наших глазах великим потоком жизненной гармонии; путем нескончаемой борьбы грубый и неподатливый мир достигает все-таки этой гармонии и приближается к счастью, одно предвидение которого уже составляет источник великой радости для благородных умов.

После падения Григория Рим представлял собой как бы сцену, покинутую актерами; лишь мало-помалу эта сцена стала снова наполняться действующими лицами, на этот раз более мелкими. Дела великого человека так же, как и само падение, отражаются во времени наподобие волны, расходящейся из центра; ее бесчисленные круги становятся все слабее и слабее и окончательно исчезают на далеком пространстве. Как некогда, окружая тело Александра Великого, стояли его генералы, так теперь у гроба Григория стояли люди, составлявшие созданную им иерархию, кто должен был наследовать церковную власть. Мелкие чувства зависти и властолюбия не грозили ли положить конец ее существованию? В светском государстве это могло бы иметь место; но в государстве духовных лиц, где возможность установления родовой династии была совершенно исключена, порядок наследования определялся каждый раз иерархическими началами, которые отныне уже не могли быть нарушены.

Умирая, Григорий наметил четырех кандидатов в папы: Дезидерия, аббата Монте-Касино и кардинала церкви S.-Cecilia in Trastevere, Ансельма Луккского, Оттона Остийского и Гугона Лионского. Кардиналы остановили свой выбор на Дезидерии, человеке талантливом, одаренном дипломатической ловкостью и в то же время не отличавшемся силою характера. Это избрание являлось желательным в виду богатых средств, которыми располагало аббатство Монте-Касино, далее — уважения, которым он пользовался у государей того времени, тесных связей его с норманнами и наконец отношений его к Генриху. Смерть Гюискара лишила папство могущественной поддержки; этот необыкновенный человек, так же как Григорий поднявшийся из ничтожества и так же, как он, покрывший себя славой героя в истории Италии, умер в Кефалонии 17 июля, немного времени спустя после Григория. По общему мнению, только один Дезидерий мог предотвратить опасность, грозившую в том случае, если бы между наследниками Гюискара возник раздор, и они оказались вероломными по отношению к папству. Дезидерию однако, надо было обладать непомерным честолюбием, чтобы при существовавших тогда обстоятельствах почувствовать желание возложить на себя тиару. В Монте-Касино он вел счастливое существование; в служении мирным музам он то перелистывал украшенные роскошными миниатюрами рукописи, то вел беседы с учеными людьми; здесь все сулило ему спокойный конец. Казалось, было бы безумием со стороны Дезидерия променять тихую жизнь в прекрасном монастыре на бурное существование среди мятежных римлян, ринуться в бесконечную борьбу со всем миром, стать жертвой интриг честолюбивых и завистливых кардиналов и в заключение обречь себя на роковую кончину. Два ближайших года после смерти Григория ушли на борьбу из-за папской короны, причем каждый участник борьбы прилагал свои условия не к тому, чтоб овладеть тиарой, а к тому, чтоб устранить ее от себя. Мы можем сказать, что эта удивительная борьба является самой лучшей надгробной речью, посвященной величию Григория VII. Умерший папа, казалось, все еще оставлял за собою тиару и, чувствуя перед ней, как перед чем-то роковым, неодолимый душевный трепет, Дезидерий — человек, пользовавшийся известностью, происходивший из знатного лангобардского рода Беневенто, — упорно отклонял ее от себя, несмотря на все уговоры кардиналов и государей. Этот отказ заслуживал полного сочувствия, хотя бы уже как открытое признание своей слабости; но человеческая природа везде одна и та же: прелат, сжигаемый втайне завистливым желанием возложить на себя тиару, сказался и в Дезидерий.