Феликс Саусверд - Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб

— Много их?

— Не считал, но хватает. У нас в уезде у хозяев работают, в Лиепае в лагере сидят. Там они отважно дрались, но немцы их поколотили. Организованы они очень, немцы, не то что русские или наши латыши, разгильдяи.

Ольга засмеялась.

— Чего смеешься?

— Так ты за кого? Ругаешь русских и говоришь, что хорошо они немцам рожу набили.

— Я за тебя, за свою жизнь, за людей. Для нас, бедняков, арендаторов, жизнь только началась в сороковом году. Землю дали, хозяевами стали себя чувствовать, а теперь хозяин тот, кто форму нацепил и бегает, как легавая собака, на всех лает и кусает.

— Они тебя допекли, что ли?

— А ты как думаешь? Брат — красный, я, стало быть, на худой конец — розовый. О тебе велели сообщать, когда вломились прошлый раз. Моим соседям велено за мной следить. В прошлом году, когда вся эта сволота повылазила из своих щелей, все эти айзсарги, полицаи, страшно стало. Хватали всех: и партийных, и комсомольцев, и активистов, и евреев, и цыган. Господи, что делается, не люди — звери теперь правят…

— Терпи, дядя, будет опять власть нашей, рабоче-крестьянской. А о моем приходе доложи, обо всем, но только кроме дочки, понятно.

— Не глухой, не слепой, — проворчал он.

Про себя Ольга думала, что ходит, как в цирке по канату: если родители были бы живы, они обязательно послали бы фото внучки Карлу, а он по простоте душевной показал бы немцам. Если же те дознаются о ней, докажу, что умерла она, нет ее. Такое о родном ребенке! Но делать нечего, иначе разоблачат — от детей такие, как я, не бегают. Мысли путались.

— Послушай, — спросила она, — Вероника по-прежнему в Риге работает?

— Да, на фабрике, деревня ей всегда не по душе была.

— Что ты ворчишь, дядька, все тебе не так. Ну где здесь работать?

— На земле всем работа есть, и потом здесь воздух чистый, вокруг никого — свобода: хочешь — кричи, хочешь — голой ходи, никому дела нет.

— Голому кричать на свежем воздухе в одиночестве — это хорошо, — засмеялась она, — но если свободных голых много соберется, то не будет ни одиночества, ни свободы, одни голые зады останутся… и вся сволота, сам говорил, из щелей повылазила, где уж тут свободе быть?

— Ладно, ладно, не издевайся! Поживи здесь, отдохни, не спеши в Ригу, раз восемь месяцев отбухала, то и девятый прихвати, ничего не изменится.

— Что ты, дядя, не могу, на эти восемь месяцев я уже опоздала. Это же двести сорок дней я бездельем занималась, а другие в это время… жизни свои молодые несли в этот огонь. Задолжала я порядком за эти месяцы.

— Успеешь еще, — гнул свое дядя. — Я в твои дела не лезу, но посмотри, на кого ты похожа, ты же на скелет похожа: кожа да кости, да глазища еще, ты подозрительной кажешься, — привел он последний аргумент, — тебя сразу заберут опять.

— У меня справка есть, что я своя, исключительно тюремная дама, абсолютно близкий для них человек, — пошутила Ольга. — Пойдем в дом, я опять есть захотела…

Через три дня Ольга отправилась в Ригу. Вероника встретила ее с некоторой опаской: сестры увиделись впервые в жизни, в детстве они обменялись парой писем, а здесь еще расспросы об Ольге в полиции, куда вызывали Веронику. Было от чего потерять покой в недавнем прошлом скромной деревенской девушке, устроившейся в Риге на фабрику.

При рассказе Ольги о ее походе, Веронику мучил один вопрос: почему сестра не осталась у отца в деревне? Ведь здесь, у меня в квартирке попросту тесно, думала она про себя. Ольга и ее инструктор в Москве предвидели этот естественный вопрос, и вслух Ольга как могла напирала на работу, которую только здесь и можно получить, не пойдет же она в деревне в батрачки. Положение выравнивал муж Вероники — Густав, блондин высоченного роста, работавший на одной с женой текстильной фабрике наладчиком станков. Как все большие люди, он был медлителен, оттого что, очевидно, все здоровяки с сорок шестым размером обуви вначале всегда примериваются, как им не задеть притолоку или шкаф с посудой. Он воспринял приход Ольги с присущим ему добродушием, ее тюремная эпопея вызвала у него жалость и желание как-то помочь этой девочке с советской стороны, попавшей в незавидную ситуацию. Тем более, что ею уже интересовались сыщики из полиции, которых Густав не переносил даже в бане, где они, снимая форму, дико гоготали, чтобы как-то выделяться на голом фоне. Вслух он повел линию на то, что вначале пусть 3 Ольга поживет здесь, а не понравится, то подберем что-нибудь иное.

Вероника на эту удочку попалась и стала возражать, как это может не понравиться, дескать, мы сестры, не к чужим же идти и снимать комнату. Очевидно, Густав хорошо усвоил, что его женой импульсивно двигает дух противоречия, и он рассеял ее колебания предложением от противного.

Утром 1 июля Густав пришел с рынка и, застав сестер спящими, стал тормошить их.

— Эй, вставайте, — скомандовал он, — сегодня большой праздник.

— Что ты мелешь? — подала голос Вероника.

— Праздник? — не поняла Ольга.

— Ровно год тому назад нас освободили, так что радуйтесь, поднимайтесь. У меня предложение — поехать в центр, посмотреть на победителей, поприветствуем их, — веселился Густав.

— Болтун, — сказала Вероника.

— Я не поеду. Без документов? Боюсь, — заявила Ольга.

— Брось дрейфить, — ободрил ее Густав, — сегодня они будут хрюкать от самодовольства как нажравшиеся свиньи. В торжественные дни все эти тыловые гниды расцветают, как лилии. До вечера будут орать песни в свою честь, хвастаться, как Ригу освободили.

Вероника поддержала мужа, и Ольга сдалась.

И вот они стояли в числе других зевак на улице, носящей имя Германа Геринга, и смотрели на кучку военных чинов, обходивших выстроившиеся шеренги солдат.

— Слушай, — тихо спросила Ольга, едва дотянувшись до уха высоченного Густава, — как раньше эта улица называлась?

— Кришьяна Валдемара. А что?

— Да так, мне все интересно, ведь первый раз здесь очутилась, а все по-немецки зовется. А что это за здание красивое?

— Академия художеств, во всяком случае до них, — кивнул он на немецких чинов, — там находилась.

«Ого, — подумала Ольга, — на девятом месяце вышла в направлении интересов товарища Яна. Какая я молодец! — и с симпатией посмотрела на Густава, вытащившего ее с Вероникой на представление.

— Густав, — спросила она, — кто эти генералы?

— Этих двоих теперь и в газетах, и в кинохронике постоянно показывают, других не знаю. Тот, что слева, в очках, толстая сука — почти тихо проговорил он и вовремя поправился, — полный — это рейхскомиссар Остланда Лозе, а в середине с лампасами на штанах — Келлер, генерал-полковник, командующий 16-й армией, наступавшей на Латвию, он теперь главный над всеми войсками в Остланде. Знаешь, что это за словечко?