Петр Краснов - Амазонка пустыни

В проходе между воротами стояли в станках принад-лежности казни и символы губернаторской власти — большие топоры. Все, как было.

На дворе против парадной красивой фанзы Ивана Павловича и Фанни встретил почтенный чиновник, про-сил пройти в фанзу и подождать.

В просторной комнате, освещенной большими, в узор-чатом переплете окнами, заклеенными белой бумагой, было очень холодно. Здесь были столы, большие кресла со спинками и подлокотниками черного дерева, чудной резьбы. В лицевой стене на домашнем алтаре стояли бронзовые изображения Будды, перед ними лежали бе-лые круглые хлебцы, и в горке чистого песку курились тонкие темно-желтые свечи. Едкий, похожий на ладан, дым шел от них, и в комнате было им накурено. Бумаж-ные цветы украшали алтарь и Будду. В фанзе никого не было.

В ней за двумя дворами, за высокими серого кирпи-ча стенами, вдоль которых росли громадные карагачи, раскинувшие корявые ветви над всем двором, было тихо.

Слышно было, как потрескивали тлеющие свечки. Кругом во всем дворце не было никакого движения.

Прошло около получаса. Ивану Павловичу и Фанни принесли «достархан»- китайские твердые, жесткие, сочные, круглые, желтые груши, финики, изюм, конфеты, печенье и чай, поставили перед ними и ушли, оставив их одних.

Пить и есть с дороги хотелось, и они выпили с удо-вольствием желтого горьковатого, чуть теплого цветоч-ного чая.

Наконец двери во внутренние помещения открылись и старый почтенный чиновник пригласил их к фудутуну.

Фудутун был в полном парадном уборе. На его чер-ной шапке, точно сапфир, сверкал в бронзовой ажурной оправе голубой прозрачный стеклянный шарик, и два длинных пера эспри торчали из-под него вниз. На рос-кошном черном, тяжелого драгоценного шелка халате был художественно вышит серебром лебедь и вокруг него цветы и листья. Широкие рукава падали до локтя, а из-под них видны были рукава нижнего халата темно-синего блестящего шелка. Он сидел в большом резном кресле с подлокотниками и с малиновой бархатной по-душкой.

Сбоку, в другом кресле, сидел мандарин с розовым шариком — это был чиновник иностранных дел Фен-ты-мин, говоривший мастерски по-русски.

Два кресла были приготовлены для гостей.

Фудутун приветствовал Ивана Павловича и Фанни, вставши им навстречу, присел и протянул маленькую ху-дую руку с нежной кожей и тонкими пальцами.

Фудутун попросил гостей садиться. Фанни смотрела на его лицо, и ей становилось жутко. Мертвое лицо страшной маски было под парадной шапкой мандарина. Старое, сморщенное, бледно-желтого цвета, почти белое, с седыми бровями, с седыми усами и маленькой бород-кой, с узкими черными глазами. Оно поражало своей не-подвижностью. Он сел, оперся обеими руками о подло-котники и застыл.

Фен-ты-мин, так же парадно одетый, так же торже-ственно настроенный, задал обычные вопросы этикета: «как доехали», «не случилось ли чего». Он перевел отве-ты фудутуну, и тот на каждый молча качал головой.

Фудутун стал говорить.

Мертвое лицо маски было все так же неподвижно, глаза тусклые, и лицо не выражало ничего. Но странно, в гортанных, икающих и щелкающих звуках непонятных Фанни слов Фанни ощущала страшную, мучительную скорбь. Скорбь, перед которой смерть — ничто.

Ту же скорбь чувствовал в словах старого манда-рина и Иван Павлович, понимавший его из пятого в де-сятое.

В маленькой комнате было холодно. В углу мутными блестками отсвечивали на лбу, на толстых щеках, на гру-ди и животе золотого Будды огоньки курительных свечек. Мертвая тишина звенела кругом во дворце.

Длинные века неподвижного покоя смотрели с пыль-ных стен, оклеенных малиновой бумагой. Тяжелые дубо-вые стропила потолка были изъедены временем. Чуди-лось, что так же древен и дряхлый мандарин и что-то, что он говорит, говорит его седое время.

Фен-ты-мин переводил четко, выговаривая каждое слово, подыскивая цветистые сравнения и яркие эпитеты, которыми была пересыпана речь старого китайского чиновника, воспитанника Пекинской школы.

— Ты приехал в нехорошее время, сын мой и русский друг мой, — говорил фудутун. — Твое дело погибло. Твои деньги погибли, и все надо начинать сначала.

В Пекине революция. Если революция хороша в Ев-ропе, если новости тамошней жизни могут дать счастье европейскому народу, то для Китая — это гибель.

Обрезают косы. Уничтожают вековой обычай. Раз-рушают религию и выгоняют бонз из храмов. Разве мо-жет народ жить без веры? У бедняка отнимают утешение надежды возродиться в будущей жизни в образе богато-го купца. У нехорошего человека нет страха перед тем, что после смерти судьба покарает и сделает его скотом. Если после смерти ничего, если жизнь кончается здесь, каждый захочет насладиться этой жизнью и для всех не хватит. Потерян будет стыд и совесть, преступления по-кроют землю, и люди обратятся в животных.

Они прогнали Императора и Императрицу и гово-рят, пусть правит сам народ. Но ведь и раньше правили не Император и Императрица, а правили ученые люди из народа, мы, мандарины, и народ нас слушал, потому что знал, что за нами стоит знание, и слово наше — слово Императора. И мы старались делать так, чтобы хорошо было не одиночным людям, а хорошо всему народу, всей стране, хорошо Императору — богдыхану. Нас никто не выбирал, и мы ни для кого не старались, кроме Импера-тора, олицетворения Бога и справедливости.

Сын мой, разве возможно, чтобы на земле были одни бараны и не было львов? Покроют бараны всю землю, и негде им будет питаться, и станут ссориться и сталки-вать друг друга с круч в пропасти целыми стадами.

Сын мой, разве возможно, чтобы на небе не было солнца и луны, но были одни звезды? Или чтобы горы были равной высоты, или чтобы земля одинаково напо-ена была водой и давала травы и деревья одного роста?

Но есть у нас великий Хан-Тенгри, и ему первому при выходе посылает привет свой румяное солнце, и он розовеет, как роза долин, тогда, когда вся земля еще по-коится во мраке. И с него последнего срывает свою про-щальную улыбку заходящее солнце, и румянцем горит он до той поры, пока не отразятся в нем звезды.

Так установлено во веки веков.

Устами моими говорит отходящая мудрость, потому что я уйду сегодня и не вернусь…

Что знают их выборные начальники? Головы их пу-сты, голоса их грубы, а желудки жадны, и руки берут то, что им не принадлежит. Они не знают всех десяти тысяч правил и установлений, они не признают этикета, они не стесняются приличиями, и носятся они, как ветер гор носится по пустыне, вырывая с корнем могучие деревья и пригибая тростник к земле. И никому от него не хоро-шо. Он иссушает нивы, он разрушает урожаи, срывает плоды и листья с деревьев, и после него голые стоят ро-щи, безобразные своими черными сучьями, и повержена во прах колосящаяся нива.