Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

Однако, по примеру этих самых пернатых своих собратьев, они были высокомерны, самонадеянны и чрезвычайно довольны собой. Им самим казалось, что выглядят они превосходно и манеры у них – лучше некуда. Когда однажды утром ранний гость-коллега залез на чердак, чтобы навестить Мюзидора, то застал его еще в постели. На голову поэта вместо ночного колпака был натянут кусок распавшейся, видимо от старости, на части штанины, в руке его было зажато гусиное перо. Сразу становилось понятно: хозяин дома трудится над новой поэмой.

– Подай-ка, – сказал он своему юному слуге Каскаре тоном амфитриона, желающего почтить достойного гостя, – подай-ка мне, да поскорее, мой камзол от «Гелиотропа», мои штаны с «Олимпийских высот» и мой плащ, увитый «Лаврами триумфатора»…

Посетитель ничуть не удивился столь странному призыву: от знал, что Мюзидор обычно дает одной или другой части своего туалета имя в соответствии с названием той книги, которую ему удалось продать, выручив немного денег, чтобы приобрести эту деталь костюма. И еще меньше его удивило последовавшее непосредственно за обращением к слуге заявление нашего бедного малого, который произнес небрежно:

– Вряд ли во всем Париже удастся отыскать трех человек, которые могли бы похвастаться тем, что понимают в стихах столько же, сколько понимаю я!

Не строя никаких иллюзий, не поддерживаемые воодушевлявшим их тщеславием, Мюзидор и Мюзижен с трудом переносили бы тяготы, которые то и дело подкидывала им жизнь. Оба сохраняли уверенность в том, что вот-вот наступит счастливое завтра, когда блестящий триумф станет для них реваншем за долгие годы горького отчаяния и невыносимых лишений. Средства, на которые они существовали, были настолько скудными, что предположить, удастся ли сегодня пообедать или поужинать, не мог ни один из поэтов. Мюзидор, в надежде заработать хоть несколько су, писал вирши, которые певцы с Нового моста перекладывали на музыку, исполняли, печатали в типографии и продавали, жалуясь на то, что насыщенность этих стихов мифологическими сюжетами и пафосом делает их совершенно не привлекательными для праздношатающихся потенциальных покупателей. Мюзижен непрестанно пытался найти в кругах «хорошего общества», собиравшихся в Люксембургском саду или каких-то других местах, щедрого финансиста (мы бы сказали теперь – «спонсора»), который в обмен на его рифмованные восхваления прольет в карман поэта золотой дождь. Поиски чаще всего кончались разочарованием. Бедняга иногда попросту забывал, каких строгих мер предосторожности требует ненадежное состояние его костюма: он хотел понравиться, он декламировал, он размахивал руками, он отбивал ногой такт, словом, он ни секунды не оставался спокойным, а из-за этого облако мела поднималось в воздух и оседало на головах и туалетах окружавших его дам, те шарахались и перешептывались между собой: ах, до чего же все это неприятно! И в результате они попросту изгоняли неуклюжего и неудобного в общении стихотворца из своего круга.

Знакомясь с Мюзидором и Мюзиженом в творениях Шарля Сореля, невольно подумаешь, что он изображает поэтов в каком-то фарсовом стиле. Ничего подобного! Как мы убедимся чуть позже, портретист писал с натуры. В его время литература была отнюдь не профессией, даже не почтенным ремеслом, она служила лишь для развлечения. И если кто-то хотел извлечь выгоду из своих занятий ею, он рисковал никогда не найти покупателей, торгуя своими стихами или прозой, а следовательно, был обречен на весьма плачевное существование. Отсюда и такое большое количество «поэтов-по-уши-в-дерьме», бродивших в те времена по улицам в поисках пропитания.

Литераторы в период царствования Людовика XIII были чаще всего буржуазного происхождения, многие вышли из духовного сословия, то есть являлись представителями самых образованных классов тогдашнего общества. Кое-кто из писателей XVII в. родился в провинциальной дворянской семье, почти уникальными были случаи, когда поэзию как основное занятие выбирал представитель высшей знати. Но все – кто в большей, кто в меньшей степени – претендовали на то, что они – потомки странствующих рыцарей, затерявшихся в сумерках давно прошедших столетий. Так, например, Малерб, который, мир его праху, на самом деле был мелкопоместным нормандским дворянчиком, часто говорил и писал о том, что в XI веке его предки помогли Вильгельму Завоевателю победить Англию.

За редким исключением, поэты той эпохи одевались, подобно буржуа, в черную или серую одежду, тем самым как бы отвергая свою принадлежность к дворянству. Почему они так делали? Может быть потому, что эти костюмы, сшитые из практически неизносимой шерстяной ткани, обходились дешевле, чем атласные наряды, в каких ходили придворные? А может быть потому, что социальная среда, из которой они вышли, принуждала их напяливать на себя эти малопривлекательные туалеты? Ох, до чего же трудно проникнуть в эту тайну…

Было бы чрезмерным преувеличением утверждать, будто абсолютно все литераторы начала XVII столетия страдали хроническим безденежьем. Напротив, среди них встречались люди довольно состоятельные, более того – владевшие имуществом, которое позволяло им и вовсе не задумываться о материальных трудностях жизни. Скажем, Ракан, чьи земли и замки приносили весьма значительные доходы [114], или Марен Леруа, который получил в 1632 г. от отца огромную библиотеку, стоившую 3 000 ливров, сеньорию в Гомбервиле, ферму, отдаваемую в аренду Капитулу, не говоря уж о трех доходных домах, расположенных на самых больших проезжих улицах столицы.

Некоторые, прежде чем окунуться с головой в литературную карьеру, успевали позаботиться о том, чтобы получить должность в органах правосудия, в административных или военных учреждениях, которая обеспечивала бы ежедневное пропитание. К примеру, Бальтазар Баро состоял в должности советника Парламента; у Корнеля имелось свое финансовое агентство; Вуатюру при Гастоне Орлеанском была отведена роль лица, представляющего послов; Кальпренед, типичный представитель тех, кого в ту эпоху называли «пишущей братией» [115], тем не менее считал себя отнюдь не литератором, а солдатом, и свой воинский долг исполнял между сочинением романов весьма энергично. Эти люди, находившиеся «при деле», считались осторожными и предусмотрительными: пусть даже им на литературном поприще везло не больше, чем предыдущим нашим персонажам, они, по крайней мере, не испытывали мук голода.

Люди неосторожные и непредусмотрительные – то есть те, кто, веря в свою изворотливость, в свою звезду, свою удачу, в свой «гений», наконец, в воодушевляющий их талант, который неизбежно ослепит современников и принесет им славу и благосостояние, – пренебрегали мерами, способными помочь им устоять, невзирая на превратности судьбы, а в результате на них валились беды, одна другой хуже. И таких в Париже был легион. Своеобразная республика, откуда доносились лишь стоны, жалобы, сетования, ламентации всякого рода, республика отщепенцев, которую так и хотелось окрестить Республикой Иеремии [116]. И все-таки ни за какие сокровища мира, даже в те моменты, когда полное истощение всех сил и средств не оставляло им возможности взять в руки гусиное перо, они бы не согласились отложить в сторону это изящнейшее из всех орудий труда. Мученичество стало для них таким же призванием свыше, как и поэзия. Но при этом три почти неразрешимые проблемы вставали перед ними ежедневно и усиливали неуверенность. Все задачи начинались со слов «следует найти»: во-первых, того, кто пригласит их к столу, ибо голод, как известно, не тетка; во-вторых, того, кто даст им в долг без отдачи, ибо крышу над головой тоже задаром не предоставляют; в-третьих, того, кто прольет над жалким состоянием их гардероба не скупую мужскую слезу, а звонкую капель монет, ибо иначе состояние жалким и останется. В общем, срочно требовались филантропы.