Владимир Брюханов - Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.

Жандармы могли об этом не подозревать, но он-то первый раунд схватки с ними заведомо выиграл! И теперь он мог приступить к продолжению игры, имея притом такое моральное превосходство и такие степени свободы, о каких они даже не догадывались.

Зато происшедшее убийство Мезенцова дало и жандармам дополнительный козырь в уговорах Фроленко: « После убийства Мезенцева объявляется указ о том, что все дела по политическим убийствам передаются военному суду, действующему по законам военного времени ». [730] А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер. Указ. Сочин., с. 12. На Фроленко вполне могли и раньше навесить убийство жандарма 1 июля: его запросто опознали бы (а может быть — и опознали) оставшиеся свидетели (кучер и уцелевший жандарм) — не обязательно узнав, а просто по указанию начальства. Теперь в этом был дополнительный смысл: прямая угроза смертью. Придать же обратную силу новому указу — к этому царским властям было не привыкать!

И перед Фроленко возникли теперь не только физические угрозы, которые, возможно, не оставались только угрозами, и не только перспектива долгих лет жестокого заключения, но и вполне реальная возможность близкой смерти на почти что законных основаниях. Это, по-видимому, и внесло перелом в ход неравной схватки.

Несомненно, Фроленко не мог и подумать о том, чтобы сдаться и стать настоящим предателем — таковым он в своих глазах никогда и не был: только этим можно объяснить его душевное спокойствие во все последующие годы, а оно отмечалось всеми, кто сталкивался с ним. Его задачей оставалось переиграть все тех же противников, пусть и в заведомо невыгодной теперь позиции. Но Фроленко ведь и начал всю свою карьеру с того, что сам признал себя учеником и последователем Нечаева.

Цель оправдывает средства— это краеугольный камень всякой «нечаевщины», а также и ее двойника и антипода — в лице Добржинского и его коллег, с которыми Фроленко столкнулся в Харькове и которые (наивные люди!) попытались его обыграть и даже вообразили, что это получается!

Фроленко было ясно, что без предательства (с его точки зрения — без сбрасывания мелких козырей ) теперь не обойдешься. Решать предстояло теперь так: кого не жалко. Жалко ему оказалось, например, Перовскую, хотя едва ли он в то время мог считать, что от нее может быть какая-то польза. К тому же, она его и предала. Но Фроленко, несомненно, был тонкий моралист, и самого себя судил хотя и по извращенному, но строгому кодексу (подтверждение этому утверждению предстоит более чем убедительное!), а несчастья Перовской, все-таки, вытекали из того, что он сам, как руководитель операции 1 июля, подкачал в организации деталей дела. Вот Перовская и попалась, и капитулировала — Фроленко прекрасно понимал, что иного выхода у нее не было, за исключением того, что она убила бы себя или убили бы ее.

Единичным предательством (оказавшимся, как выяснилось, достаточным для Перовской) Фроленко обойтись не дали бы — это он прекрасно понимал. Основной выбор Фроленко сводился поэтому к тому, какую группу выдавать, а какую нет. Здесь нужно было считаться и с собственными вкусами, и с интересами дела, на службе которому Фроленко продолжал себя числить.

Еще при подготовке операции по освобождению он сам отказался от помощи и Ивичевичей, и Попко (и Николая Морозова, которого знал еще с 1874 года), и предпочел опереться на ведущую группу «троглодитов». Хотя они-то его и отшили от мезенцовского дела, но теперь обижаться не стоило (вот тут-то и важна подчеркнутая им самим фраза, что в Петербурге он уже считал себя членом этой организации). К тому же то, как они провернули мезенцовское дело, было просто здорово: это было не четой убийству Гейкинга или нападению на Котляревского, которому не смогли даже шубу прострелить.

И Фроленко сделал однозначный выбор. Он хладнокровно взялся добиваться свободы себе, и развернул операцию по сдаче властям «южных бунтарей», то бишь призрачного «Исполкома».

Быстро и сразу он мог выдать Сентянина и его соратников — и полиция могла путем наблюдения убедиться в достоверности полученных сведений. Но немедленный арест произведен не был: более выгодно было схватить преступников с поличным, что и было вскоре осуществлено. Теперь уже Фроленко мог распоряжаться и ставить свои условия, а его оппонентам приходилось с ним считаться: взаимовыгодное сотрудничество было налажено.

Фроленко вывел Перовскую из игры (кроме всего прочего — чтобы не мешала), добился ее освобождения, получил возможность самолично и бесконтрольно проинструктировать ее, обязал ни в коем случае не выдавать полиции петербургских знакомых, снабдил ее явкой к Малиновской на всякий случай — и выпроводил к мамочке домой .

Очевидно, Медведев-Фомин, потеряв Фроленко из виду, начал наконец его разыскивать — иных мотивов возвращения в столь опасный для него Харьков у него просто не было. Он отправился назад как бы по собственным следам, но угодил при этом в ловушку.

Не ясно, сопровождалось ли это инсценировкой побега Фроленко, который, не исключено, продолжал сидеть все это время в тюрьме под именем Фомина, но в строгой изоляции от всех, кто знал того или другого. Это, кстати, позволяло и скрыть побег Фомина в июле. Безгласные и безвестные уголовные создавали великолепную среду для такой мистификации — и помогали в организации побегов, и распускали сведения, выгодные для начальства; ясно, что они действовали в той ситуации строго по указке тюремной администрации. Хотя до революции уголовные гораздо лучше относились к политическим, нежели после, но на уголовных у начальства всегда была управа: с ними запросто могли зверски расправиться.

Не ясно, вышел ли Фроленко на волю сразу после ареста Медведева-Фомина или только после ареста Сентянина и товарищей. Но, так или иначе, вздохнув от трудов праведных, он смог вернуться на свою основную жизненную стезю, которую столь красочно описывал в своих воспоминаниях.

Где-то в сентябре он очутился в милой Одессе, немного поболел — испытания не прошли даром для организма, отдохнул, и тут же получил вызов из Харькова — от Перовской, но, вероятно, и от полицейского начальства тоже.

Психологическую ситуацию, в которую попала Перовская, понять нетрудно. Она гораздо тяжелее должна была переживать случившееся, чем железный Фроленко.

Стыд совершенного предательства, горечь от пережитых унижений, издевательств и собственного бессилия, невозможность ни с кем поделиться накопившимся на душе — все это тяготило и мучило ее. Могла бы помочь горячо любимая мать — именно к ней и бросилась Перовская, но с петербургскими циркулярами не пошутишь! Был ли последующий побег от жандармов самостоятельным поступком Перовской или тоже инсценировкой (проездом через Харьков она могла дать о себе знать, и харьковская полиция могла вмешаться в дальнейшее), но в Петербурге она, будучи теперь тайным агентом или, по меньшей мере, предателем, задерживаться не могла и не хотела.