Нина Молева - Ее звали княжна Тараканова

Конечно, морганатический брак по своим правовым, юридическим возможностям не шел ни в какое сравнение с браком объявленным, союзом царственной крови. Но он, во всяком случае, снимал пятно любовной связи с репутации императрицы — немаловажное обстоятельство с точки зрения обывательской благопристойности. Формально Уваров беспокоился именно об этом, потому так подробно рассказывал обо всех обстоятельствах венчания и даже перечислял поименно слушателей своего рассказа в тот далекий день 1843 года, когда ему довелось быть в Варшаве гостем И. Ф. Паскевича-Эриванского и его супруги, двоюродной сестры А. С. Грибоедова. Мелкие, отвечающие действительности подробности всегда помогают убедительности главного. Только помимо репутации Елизаветы Петровны свидетельство Уварова затрагивало еще один достаточно существенный момент. Если бы в результате морганатического брака появились дети, их связь с престолом не подлежала бы сомнению. И такая связь приобретала особую значимость в случае существования специального завещания. Кстати сказать, именно на завещании и строила свои притязания «самозванка»!

И Кабинет решается на совсем неожиданный ход. Почему бы не изобразить «самозванку» такой, какой она должна выглядеть? Наглядные уроки запоминаются куда лучше устных или словесных. Из заграничной пенсионерской поездки только что вернулся К. Д. Флавицкий, обязанный Академии художеств как бы авансом полученным званием профессора. За звание следует отблагодарить, в нем необходимо утвердиться для получения соответствующей должности в академических стенах. По всем расчетам, Флавицкий должен предельно точно выполнить поручаемое ему задание: княжна Тараканова в том варианте, который был предложен М. Н. Лонгиновым. Так случалось в академической практике достаточно редко, но в данном случае Флавицкому прямо предписывалось воспользоваться именно этим и никаким другим материалом.

Что произошло с художником — не понял ли он смысла полученного указания, увлекся собственными поисками, дополнительными сведениями, которые могли пополнить картину событий далекого прошлого, или поступил совершенно сознательно, как его в том и подозревала академическая администрация? Вместо благонадежного Лонгинова источником художественного решения Флавицкого становится публикация в «Русской беседе», та самая, с которой началась публичная полемика. Осуждение и разоблачение сменяются симпатией и сочувствием. Преступница превращается в жертву, акт справедливости — в акт вопиющего беззакония и насилия.

Метаморфоза проявилась слишком поздно. В канун открытия выставки удалять полотно молодого профессора не представлялось возможным. Огласка была неминуема. Единственную меру спасения предлагает сам Николай I, оповещенный специальным докладом. Вице-президент Академии художеств Г. Г. Гагарин сообщает ректору Ф. А. Бруни, что «император повелел в каталоге картин против произведения Флавицкого «Княжна Тараканова» сделать отметку, что сюжет этой картины заимствован из романа, не имеющего никакой исторической истины». Неважно, что никакого романа подобного рода не существовало. Подогретая императорским гневом, Академия отказывается от собственного заказа и не покупает картины. Флавицкого ждут в академических стенах и другие репрессивные меры, и только ранняя смерть избавляет его от готовящихся неприятностей.

Но, как обычно, то, что должно было осудить картину, способствовало ее невероятной популярности. Овеянная ореолом мученичества, императорского недовольства, она демонстрируется годом позже в Москве в залах местного Общества любителей художеств — первый случай выставки одной картины, которая собирает к тому же изо дня в день восторженные толпы зрителей. Ее становится неудобным не показать и на Всемирной выставке 1867 года в Париже уже как собственность П. М. Третьякова, и на Всероссийской промышленно-художественной выставке 1882 года в Москве. Только все это дело пусть и не слишком далекого, но будущего, а пока Кабинет торопится исправить собственный просчет. Необходима тактичная полупоправка-полукомпрометация, и для ее осуществления вновь появляется знакомая фигура М. Н. Лонгинова. Пусть он найдет способ объяснить излишне восторженной публике полную неоправданность подобных восторгов, пусть постарается восстановить то, что в представлении каждого благонамеренного обывателя должно стать единственной и неопровержимой истиной.

Появившаяся в первой книге «Русского архива» за 1865 год статья так и называлась «Заметка о княжне Таракановой (По поводу картины г. Флавицкого)». В безукоризненно вежливой форме, отдавая должное несомненному и бесспорному таланту живописца, Лонгинов считал своим долгом указать, что Флавицкий был «введен в заблуждение» по поводу обстоятельств смерти известной авантюристки — никакой речи ни о каком «романе» не шло. Тюремное заключение и смерть в равелине — да, действительно, они имели место. Но только смерть самая естественная, как может человек умереть у себя дома, на постели, без насилия и ужасов. Лонгинов настаивает на абсолютной достоверности сообщенных им сведений, поскольку их источником явился сам граф Блудов. Разве недостаточно для сомневающихся, что Блудов лично читал все материалы по делу Таракановой, видел их собственными глазами, докладывал Николаю I? И как можно не поверить досточтимому графу, который утверждал, что все обстоятельства дела выявлены в письменных источниках и потому… никаких «устных докладов и распоряжений Екатерины II не могло быть».

Наверно, даже в то время заметка Лонгинова не казалась убедительной. Вместо ссылок на документы ссылка на человека, который когда-то и где-то их читал и теперь брался пересказывать. Понадобился новый срочный шахматный ход — публикация журналом сугубо «частного» материала. Некто Самгин неожиданно решает предать гласности рассказ своей бабушки.

Старухи давно уже нет в живых. Она не оставила никаких записок. Достаточно, что внук помнит с ее слов, что воспитывалась она в Ивановском монастыре, лично знала Досифею и пользовалась таким доверием таинственной монахини, что та даже решилась, хотя и намеками, рассказать девочке свою необыкновенную жизнь.

Все в этом рассказе почти совпадало с известной версией биографии Таракановой и не совпадало. Поначалу та же жизнь в Европе, но безо всяких сомнительных приключений. Возвращение, хотя и по приказу, на родину. Жизнь в монастыре — снова по приказу. И это при том, что читатели едва успели познакомиться с материалом Мельникова-Печерского, подробно, со ссылками на современников и очевидцев, описывавшего одиночное заключение Досифеи, ее полную недоступность и обет молчания, возложенный на себя в последние годы жизни. Как же трудно отделаться от впечатления, что в официальной точке зрения принималось в расчет только то, что печаталось сегодня. В отличие от науки, вчерашний день, вчерашние утверждения и заверения как бы автоматически переставали существовать — какая разница, помнили или не помнили о них читатели?