Нина Молева - Ее звали княжна Тараканова

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. ЛонгиновМихаил Николаевич (1823–1875) — чиновник, известный библиограф. По окончании курса Петербургского университета находился на службе при московском военном генерал-губернаторе. В дальнейшем состоял членом от правительства в тульском губернском по крестьянским делам присутствии, крапивенским уездным предводителем дворянства и орловским губернатором. С 1871 г. начальник Главного управления по делам печати. Выступал как поэт, в том числе с получившими широкую и скандальную известность порнографическими стихами, и как прозаик. Со второй половины 50-х годов сотрудничал в «Современнике» историко-литературными и библиографическими заметками и статьями под общим названием «Библиографические заметки». Реакционная политика Лонгинова в руководстве русской печатью вызвала резкие выступления против него многих литераторов.

Лонгинов не остается одиноким в своем выступлении. Его поддерживает «Северная пчела» — Фаддей Булгарин. Вдогонку «Русскому вестнику» она печатает небольшое сообщение будущего известного романиста П. Мельникова-Печерского. К вариантам конца жизни Таракановой добавляется новый — тихая праведная жизнь в стенах московского Ивановского монастыря под именем монахини Досифеи и в заключение пышнейшие, на всю Москву, похороны с высшим духовенством, знатью и погребением в родовой усыпальнице семьи Романовых — Новоспасском монастыре. Что значил в сравнении с сорокалетним благополучным монастырским бытием эпизод с заключением в Петропавловской крепости — мелочь, которая вполне могла потускнеть даже в воспоминаниях самой Таракановой — Досифеи.

Но и этого дополнения направляющей руке мало. «Северная пчела» после нескольких номеров снова обращается к Таракановой, чтобы уточнить: была настоящая Тараканова — смиренная, богобоязненная, ни на что не претендовавшая праведница — и была псевдо-Тараканова, красавица авантюристка. Это в ее камере довелось отбывать наказание некоему Р. Винскому. Винский видел нацарапанную ею надпись на стекле по-итальянски: «Мой боже» — и слышал от старика надзирателя, что похоронили ее во дворе Алексеевского равелина.

С одной стороны, рассказы живых людей, правда не совсем свидетелей и даже не современников, а так — по поводу, слухи, которые с натяжкой можно назвать народными преданиями, с другой — документы. Борьба положительно не была равной даже с точки зрения еще только начинавшей определяться исторической науки. Что ж, своим ставленникам Кабинет мог помочь и иным путем.

Через несколько месяцев после публикации таракановских материалов и своего призыва избавиться наконец от лжи в русской истории «Русская беседа» перестала существовать. Никаких административных мер — просто фактически издававший журнал на протяжении 1859 года И. С. Аксаков из-за запутанных юридических требований не смог стать его официальным издателем. Что же касается уже напечатанных материалов, то их представлялось возможным обезвредить. Они издаются в Лейпциге на немецком языке с некоторыми небольшими правками и комментариями, вполне достаточными, чтобы направить мысль читателя в соответствующее русло. Эту функцию возьмет на себя Августин Голицын, постоянно живший в Париже исторический писатель, автор известного в свое время полемического сочинения «Свободна ли русская церковь?».

Совпадение или логический вывод, но именно в этот момент Блудов находит возможным представить Александру II свой мемориал о Таракановой и сдает во II Отделение Кабинета имевшиеся у него документы. Думали ли они оба, что все необходимые меры уже предприняты, или рассчитывали, что продолжения не будет, — наивная и редко оправдывавшая себя самоуверенность власти!

В конце концов, дело было не столько в позиции «Русской беседы». Высказанная достаточно осторожно, в расчетливо и точно найденных выражениях, она скорее давала пищу для размышлений, подсказывала, но недоговаривала. Куда существеннее другое.

Журнальная статья представляла прямую публикацию документов. Так почему Кабинет не заинтересовался, каких именно и откуда? Ни личная сверхсекретная переписка Екатерины II с Алексеем Орловым, ни указания императрицы контр-адмиралу по поводу привезенной пленницы, ни даже письма Таракановой не могли стать достоянием ничьего частного собрания. Редакция ссылалась на рукопись, составленную еще в 1820-х годах в России и случайно оказавшуюся в ее распоряжении.

Подделка? Но тогда ее ничего не стоило опровергнуть, исходя из тех же материалов Кабинета, и соответственно начать следствие по поводу оскорбления царского имени — в России с такими вещами шутить не приходилось. А раз ни официального разоблачения, ни тайного следствия не последовало, оставалось едва ли не единственное правдоподобное объяснение: новосильцевский архив. Опубликованные материалы должны были в нем существовать. Ни Блудов, ни тем более Александр II не могли даже предположительно знать, скольким людям знакомо собрание Новосильцева, в скольких копиях существовала или, по выражению тех лет, имела хождение рукопись. Любые разоблачения повели бы в таком случае к опровержениям в России, Польше, за рубежом, к совершенно нежелательным подробностям. Тогда понятно упорное молчание Кабинета и не менее твердая позиция официальных историков: никаких ссылок на документальные источники.

Зато донесения тайного сыска свидетельствовали о другом. О Таракановой начали говорить повсюду, слишком оживленно, слишком заинтересованно и совсем не так, как подсказывали Лонгинов и Мельников-Печерский. Авантюристка? Искательница приключений без роду и племени? Нет. Еще недавно полумифическая фигура перерастала в символ жертвы насилия, произвола, беззакония, всего беспощадного смысла самовластья. Был в разговорах и совершенно особый оттенок. Многие не хотели сомневаться в подлинности царского происхождения Таракановой. Недвусмысленное обвинение в захвате власти последними Романовыми явственно носилось в воздухе. Не просто самодержцы, пусть со всеми свойственными им методами насилия, но еще и самодержцы безо всяких на то человеческих и божеских прав.

Положительно Блудов, тем более в своей роли министра внутренних дел, поторопился закрыть дело Таракановой. Почти сразу в «Чтениях» Общества истории и древностей российских появляется небольшая, на первый взгляд совершенно безобидная заметка — о браке Елизаветы Петровны с предполагаемым отцом Таракановой, Алексеем Разумовским. Всего только справка: самый что ни на есть законный церковный брак, а не какая-нибудь тайная связь. Источник сообщения не мог вызывать никаких сомнений — граф С. С. Уваров, в прошлом министр народного просвещения, ратовавший за полное уничтожение русской литературы, но, главное, человек архиконсервативных монархических взглядов, выдвинувший идею знаменитой николаевской триады: «самодержавие, православие, народность», способный обвинять даже Николая I в либерализме. К тому же С. С. Уваров через жену состоял в родственных отношениях с семьей Разумовских.