Сергей Утченко - Цицерон и его время

Письма из Фессалоник, как и более ранние письма с юга Италии, полны отчаяния. Еще в начале апреля Цицерон пишет Аттику из Луканских Нар: «Более я не в силах писать: так я сражен и повергнут». Через два дня оттуда же: «Я влачу самое жалкое существование и тяжко страдаю». Еще через несколько дней: «Я, мой Помпоний, очень раскаиваюсь в том, что остался жить; в этом ты повлиял на меня больше всего». Тот же мотив в письме из Брундизия: «Призывая меня к жизни, ты достигаешь только того, что я не наложу на себя рук, но не в твоей власти другое — чтобы я не раскаивался в своем решении жить». Правда, в письме жене и детям, написанном в тот же самый день, он утверждает нечто противоположное, восклицая: «О, если бы у меня не было такой жажды жизни!», но общий тон и этого письма достаточно безнадежен; в конце его Цицерон, обращаясь к Теренции, признается: «Однако, поддерживая тебя, я не могу поддержать себя сам!». В письмах из Фессалоник к бесконечным жалобам начинают присоединяться соображения о допущенных просчетах, о причинах того, что сам Цицерон называет «падением с высоты». Вскоре по приезде он отправляет письмо Аттику, в котором пишет: «По непоследовательности в моих письмах ты, я думаю, видишь смятение моего духа. Хоть я и поражен невероятным и исключительным несчастьем, однако я взволнован не столько постигшим меня бедствием, сколько воспоминанием о своем заблуждении». В одном из следующих писем говорится: «Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня в том, что я не стоек духом. Но скажи, есть ли какое–либо несчастье, которого я был бы лишен в моем бедственном положении? Пал ли кто–нибудь когда–нибудь с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех достойных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не чувствовать, кто я теперь, какого лишен почета, какой славы, каких детей, какого богатства, какого брата?»

Основной причиной всех несчастий, всего бедственного положения оказываются теперь не столько действия врагов, сколько недоброжелательство, а иногда и прямое предательство друзей. «Ты часто укоряешь меня в том, — снова пишет он Аттику, — что я так тяжело переношу это свое несчастье; ты должен простить мне это, видя, что я подавлен в такой степени, какой ты ни у кого никогда не видел и о какой никогда не слыхал. Что же касается доходящих до тебя, по твоим словам, слухов, что у меня от горя пострадал рассудок, то я в здравом уме. О если бы он был у меня таким же в час опасности, когда те, кому, как я полагал, мое спасение дороже всего, оказались враждебнейшими и жесточайшими! Как только они увидели, что я колеблюсь в страхе, они подтолкнули меня на мою погибель, употребив при этом всю свою преступность и вероломство».

В скором времени эти претензии к тем, кого Цицерон прежде считал своими друзьями, начинают распространяться — конечно, в более смягченном варианте — даже на самого Аттика. Отвечая ему в августе 58 г. сразу на четыре полученных от него письма, Цицерон сначала признается, что недостаточно выполнял в свое время долг и обязанности друга, а кончает тем, что горько упрекает Аттика, который, оказывается, «не уделил никакой доли своей мудрости» для его спасения, но только «смотрел и молчал», как Цицерон, «преданный, обманутый, запутавшийся в кознях, пренебрег всеми средствами для защиты и покинул Италию», когда она якобы уже подымалась ему на помощь.

Таким образом, свой тактический промах Цицерон видит в том, что не следовало первый закон Клодия, который был сформулирован в общем виде, принимать на свой счет, облачаться в траур, искать защиты у народа и добровольно удаляться в изгнание. Нужно было либо вообще избежать опасности, согласившись на предложение Цезаря ехать к нему в качестве легата, либо оказать решительное сопротивление, либо, наконец, пасть с мужеством.

Цицерон, как почти все тонко организованные и впечатлительные натуры, «интеллектуалы», был склонен в предвидении какого–либо несчастья преувеличивать его возможные размеры и значение; так, он пророчит себе крах всего дела своей жизни — и об этом уже говорилось выше — еще тогда, когда для этого нет никаких серьезных оснований, а именно после оправдания Клодия в его процессе. Зато теперь, когда «гром уже грянул», когда карточный дом якобы достигнутого в его консульство «согласия сословий» и «объединения всех достойных» развалился на его же глазах, он обнаруживает удивительное непонимание внутреннего значения событий, ему и в голову не приходит необходимость осознать закономерность и причин, и самой ситуации, наоборот, он все сводит к случайным просчетам, дурным советам, предательству друзей и т. п. Он не только не пытается пересмотреть свои прежние, опровергнутые жизнью концепции и лозунги, но мы знаем, что в написанном вскоре после возвращения в Рим диалоге «О государстве» он стремится дать теоретическое обоснование лозунга «согласие сословий», а в самом последнем своем крупном труде, в трактате «Об обязанностях», снова провозглашает торжество «тоги» над «мечом». Изгнание, конечно, его жестоко травмировало, надолго выбило из колеи, но едва ли чему–нибудь в этом смысле практически научило. Он пока схватывает лишь то, что лежит на поверхности, он принимает следствия и всякие внешние проявления за самые причины, он, наконец, оценивает все происходящее сугубо «эгоцентристски», в личном плане и потому оказывается не в состоянии подняться до понимания задач «высокой политики».

Но за те полгода, которые Цицерон провел в Фессалониках, произошли определенные и довольно существенные изменения в расстановке сил в самом Риме. Так, например, наметилось явное охлаждение между Помпеем и Клодием. Оно проявилось еще в апреле 58 г., после того как Клодий организовал побег Тиграна. Этим охлаждением решили воспользоваться друзья и сторонники Цицерона, и в первую очередь Аттик.

1 июня 58 г. состоялось заседание сената, на котором в отсутствие Клодия было принято решение о возвращении Цицерона. Решение принималось по докладу трибуна Нинния, однако другой трибун, Элий Лиг, наложил на него вето. Тем не менее хлопоты продолжались. Осенью 58 г. только что избранный трибун Сестий, готовя новый законопроект о возвращении Цицерона, сумел согласовать вопрос с Цезарем (на чем, кстати говоря, настаивал Помпей). Вскоре после этого стало известно, что и вновь избранный консул Лентул Спинтер настроен вполне положительно. Более того, его коллега Метелл Непот, который так враждовал с Цицероном в 63 г., теперь благодаря посредничеству Аттика совершенно изменил свое отношение к изгнаннику.

В конце ноября Цицерон переезжает из Фессалоник в Диррахий. Он решается на этот шаг в связи с тем, что в Македонию направился новый наместник, его явный недоброжелатель — проконсул Луций Писон. Кроме того, — и это соображение играло для Цицерона не последнюю роль — отсюда было значительно ближе к Риму. Однако этот переезд не ускорил возвращения на родину — ждать пришлось еще довольно долго.