Натан Эйдельман - Мгновенье славы настает… Год 1789-й

"Путешествие из Петербурга в Москву": 700 верст, разделяющих две русские столицы, путешественник в ту пору преодолевал примерно за трое суток. По дороге он проезжал мимо 25 почтовых станций, — и книга Радищева как раз разделена на 25 глав.

25 глав — 25 историй, отрицающих оба столпа, на которых держится российский строй, — крепостное право и самодержавие: пророчество, что революция у ворот, и некто (сам Радищев или другие) вот-вот ускорит "мах времени" — и тогда рухнет российская Бастилия.

Высказывалась гипотеза, будто Радищев, публикуя столь смелые страницы, надеялся на "просвещенную мягкость" Екатерины, прежде разрешающей печатать довольно острые вещи, особенно переведенные с французского. Однако свой труд писатель завершает как раз в ту пору, когда царица перестает быть добродушной.

Книга была в основном готова еще в начале 1789 года, за несколько месяцев до штурма Бастилии. Радищеву удалось обмануть петербургскую полицию, не привыкшую разбираться в подобного рода литературе: бегло перелистав книгу и не придав значения какому-то «путешествию», полицмейстер выставил на ней цензурное разрешение; Радищев же и после того еще добавил несколько отрывков, которые, мы угадываем, родились уже под гром парижских событий; одновременно в 1789–1790-м, будто чувствуя, что недолго осталось жить на воле, он завершает еще несколько трудов. В частности, без имени автора вышло в свет то самое "Письмо к другу, жительствующему в Тобольске", где были смелые мысли о царе Петре. В самом конце брошюры читатели находили прелюбопытные строки:

"Но если имеем примеры, что цари оставляли сан свой, дабы жить в покое, что происходило не от великодушия, но от сытости своего сана, то нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-либо из своей власти, седяй на престоле";

к этим словам Радищев добавил примечание:

"Если бы сие было писано в 1790 году, то пример Лудвига XVI дал бы сочинителю другие мысли".

Иначе говоря, единственное исключение из правила — Людовик XVI!

Автор как бы подмигивает русскому читателю, хорошо понимающему, отчего столь уступчив король Франции; рядом же воздается куда более искренняя хвала другим людям:

"Человек, рожденный с нежными чувствами, одаренный сильным воображением, побуждаемый любочестием, исторгается из среды народной. Восходит на лобное место. Все взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его произречения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние горше самой смерти. Как можно быть ему посредственным? Таков был Демосфен, таков был Цицерон; таков был Питт; таковы ныне Бурк, Фоке, Мирабо и другие".

Рядом с древними свободолюбцами (Цицерон, Демосфен) и знаменитыми английскими политиками прямо прославлен первый трибун революции, ненавистный царице Мирабо; но, понятно, Радищев говорит и о себе: это ему предстоит сейчас выйти на "лобное место", — и как можно быть посредственным?

Более того, даже Мирабо и Национальное собрание он критикует «слева» за то, что они все же препятствуют распространению особенно мятежных революционных сочинений, вынудили, например, Марата временно уйти в подполье:

"Народное собрание поступает столь же самодержавно, как прежде их государь… О Франция, ты еще ходишь близ бастильских пропастей!"

Июньским днем 1790 года в книжной лавке петербургского купца Зотова выставлено на продажу 26 экземпляров "Путешествия из Петербурга в Москву"; имени автора на титульном листе не было. Сверх того еще несколько экземпляров Радищев разослал друзьям и нескольким просвещенным вельможам: том был напечатан в домашней типографии тиражом примерно в 600 экземпляров.

Несколько дней спустя по городу пошел слух о странной, необыкновенно смелой книге. Полиция не успела спохватиться, как полицмейстера уже вызвали к царице. Книга лежала на столе Екатерины II, услужливо доставленная кем-то из придворных. Начав читать, царица сразу поняла, в чем дело, и потребовала разыскать автора…

Экземпляр с пометами Екатерины II сохранился; царица сразу же отметила наиболее опасные места. Там, где автор взывает к освобождению крестьян, — она пишете на полях: "Никто не послушает!"

Иначе говоря, дворяне не поддержат радищевскую идею.

Чуть ниже Екатерина замечает:

"Автор клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства… Сие думать можно, что целит на французский развратный нынешний пример… Царям грозится плахою".

Чем дальше, тем царица злее: прочитав строки о славных парижских ораторах, делает помету, явно относящуюся и к ненавистному ей французу, и к дерзкому русскому:

"Тут помещена хвала Мирабо, который не единой, но многих виселиц достоин".

Царица просто не знает, с кем еще можно сравнить ненавистного путешественника; многое им взято "из разных полумудрецов сего века, как-то: Руссо, аббат Рейналь и тому гипохондрику подобные"; мало того, Радищев "хуже Франклина", наконец, — "бунтовщик хуже Пугачева!"

Высшая власть заметила к этому времени и "Письмо к другу, жительствующему в Тобольске". Начальственная рука начертала резолюцию:

"Давно мысль его (Радищева) готовилась ко взятому пути, а французская революция его решила себе определить в России первым подвизателем".

Екатерине только непонятно, зачем автор идет на столь верное самоубийство? 30 июня 1790 года Радищева арестовывают и доставляют в крепость: четверо детей ждут решения участи отца; сестра умершей жены, Елизавета Рубановская, чуть не каждый день проникает в крепость с дорогими подарками следователю и тюремщикам. Радищев ждет…

Из записей императрицы мы видим, что у нее были три версии, объясняющие, почему столь благополучный, солидный человек повел себя так странно. Во-первых, сумасшествие; во-вторых, обида, что раньше, когда был пажом, имел доступ ко двору, а теперь не имеет. По третьей гипотезе, Радищев искал способ прославиться, получить писательскую известность.

По совету опытных друзей Радищев соглашается с третьим объяснением: да, все дело в ущемленном честолюбии… Разве мог он объяснить недоумевающим судьям, что можно иметь крепостных и желать, чтоб их не было; можно быть знатным и мечтать об отмене привилегий; можно пользоваться щедротами абсолютизма и отрицать его право на существование? Судьи не поймут, не поверят: в России было много буйных, своевольных дворян, свергающих одних царей и возводящих на престол других; однако ни один до сей поры не отрицал права "благородного сословия" на существование. Этого, правда, хотел Пугачев, но он ведь — неграмотный мужик.

Не было даже статьи, по которой можно было осудить Радищева, он ведь первый в русской истории революционер (не считая, конечно, "революционера на троне", царя Петра),