Сергей Утченко - Древний Рим. События. Люди. Идеи.

Что представляет собой фигура Цицерона? Кто он? Беспринципный политик, «легкомысленнейший перебежчик», как называли его еще в древности, или один из последних великих республиканцев, чье имя «тираноубийцы» (т. е. убийцы Цезаря!) выкрикивали как синоним свободы, а в дальнейшем вспоминали с уважением даже такие могущественные противники, как, например, Октавиан Август?

Цицерон, несомненно, личность крайне противоречивая. Он как будто и достаточно умен и остер, и «все понимает»; он учитывает различные «за» и «против», он — «тертый» политик, иногда даже циничный (см. его намерение защищать Катилину в судебном процессе, несмотря на уверенность в том, что тот виновен!), не говоря уже о его образованности, находчивости, остроумии. Но все это — качества, пригодные скорее для ловкого адвоката, а отнюдь не для государственного деятеля. В душе такого адвоката–интеллигента, несмотря на весь его опыт и даже «прожженность», таится самая наивная уверенность в том, что разум, убеждение, сила слова могут и должны быть противопоставлены грубой силе, что «оружие уступает тоге» (arma cedant togae) 5и что основой политического руководства является известный набор моральных и правовых норм (которые по «правилам игры» непреложны и неприкосновенны), дополняемых иногда, по требованию обстановки, дипломатией интриг. В этом и заключается высшая мудрость политического деятеля, сферой деятельности которого до сих пор были форум (комиции), сенат и т. п., т. е. органы той же полисной демократии. И наряду с этим — полное непонимание такой простой истины, что главным и единственно реальным фактором в борьбе за власть, за политическое руководство является организация масс , т. е., применительно к римским условиям того времени, сложившаяся в наиболее мощную и наиболее спаянную корпорацию римская армия.

Личная карьера Цицерона до определенного момента развивалась именно так, чтобы поддерживать его в подобного рода заблуждениях. Ему вскружили голову непрерывные успехи: дело Верреса, легкое получение городской претуры, первая политическая речь за Манилиев закон, по которому верховное командование в последней войне с Митридатом передавалось Помпею, эффектный лозунг «согласие сословий» (concordia ordinum) и, наконец, самым роковым образом — консульство и шумная победа над Катилиной. Последняя была особенно опасна, внушив иллюзию — правда, весьма кратковременную, — что действительно arma cedant togae и что именно таким путем уже достигнуто пресловутое согласие сословий.

Таким образом, и Катилина и Цицерон действительно находились еще во власти полисных традиций и обычаев. Но это в значительной мере их личные особенности. Чем же они различались, причем не как личности, но как представители (или выразители) определенных социально–политических сил и группировок?

Катилина, по существу в значительной мере деклассированный представитель староримского патрициата, пытался объединить вокруг себя различные слои римского общества. Эти слои населения были разнородны в социальном отношении, но на данный момент их объединяло то, что они оказались в положении неимущих — разоренных, задолжавших, промотавшихся и т. п. В общем это была довольно широкая и пестрая масса, не имевшая, конечно, достаточной внутренней спаянности. В условиях разложения римского полиса она может быть определена как демократические элементы населения, учитывая то обстоятельство, что основное ее ядро составлял (численно) городской и сельский плебс.

Цицерон, наоборот, выступал прежде всего как представитель имущих . Его основной лозунг — согласие сословий — означал блок между сенаторами и всадниками, т. е. между двумя высшими и наиболее привилегированными сословиями Рима. И хотя, как показали события недалекого будущего, всадникам скорее было по пути с муниципальной аристократией и даже с определенными кругами армии, чем со староримской знатью, Цицерон был прав в том отношении, что напор и угроза, исходившие из стана неимущих , были общей опасностью для обоих привилегированных сословий. Но Цицерон, конечно, переоценивал прочность и долговременность возникшего в тот момент блока, тем более что честь его формирования он приписывал себе и своей энергии.

Итак, заговор Катилины возник и развивался в обстановке крайнего разложения старинной полисной демократии: коррумпированный сенат давно уже утерял свой прежний непререкаемый авторитет, значение республиканских магистратур было подорвано «антиконституционным» образцом не ограниченной определенным сроком диктатуры (правление Суллы), и, наконец, комиции, основанные на системе народного ополчения, после замены последнего профессиональной (и корпоративной) армией находились в состоянии глубокого кризиса.

При подавлении заговора был беззастенчиво попран последний, почти символический пережиток полисной демократии — право осужденного обратиться к народному собранию (provocatio ad populum), которое Моммзен называл палладиумом древней римской свободы. Это — дополнительный симптом, характеризующий слабость, обветшалость, «пережиточность» не только полисных институтов, но и самой полисной идеологии.

И, наконец, подавление заговора показало крайнюю слабость так называемой римской «демократии»: распыленность ее сил, ее социальную разнородность, отсутствие организации. Становилась достаточно ясной безнадежность попыток захвата власти при опоре на эти распыленные, неустойчивые, бесформенные группировки населения. Следовательно, через два десятилетия после сулланского переворота снова напрашивался вывод о замене этих бесформенных сил какой–то более определенной, более четкой организацией. Если к тому же она оказывалась еще и вооруженной, то в данных условиях это можно было рассматривать как лишний — и, кстати сказать, решающий — козырь. Итак, снова вставал вопрос об армии. Дело было за вождем!

Если начало 62 г. было ознаменовано таким событием, как окончательное подавление заговора Катилины, т. е. разгромом повстанческой армии под Писторией (январь 62 г.), то в конце того же самого года, в декабре, произошло другое немаловажное событие — возвращение Помпея с его армией после победоносного Восточного похода.

Этого возвращения ожидали с самыми различными чувствами, но с одинаковым напряжением. Почти никто в Риме не сомневался, что Помпей, опираясь на преданную ему армию, произведет государственный переворот и по образцу своего бывшего покровителя Суллы захватит единоличную власть. Сенатские круги были, конечно, настроены самым решительным образом против и готовились к борьбе. Зато сторонники Помпея, такие, например, как его открытый агент Метелл Непот, народный трибун 62 г., или Гай Юлий Цезарь, вступивший в начале года в обязанности претора, всячески пытались расчистить Помпею дорогу, подготавливая и формируя соответствующим образом общественное мнение.