Роман Гуль - Азеф

Мерещился выход на сцену, залитую миллионами глаз, бластилась и смерть и слава.

Савинков распечатывал телеграмму.

"Приеду пятницу. Вера".

Савинков забыл о Вере. Правда, писал ей, что кругом скука, бело, что в голове бродят стихи. Но он не ждал ее.

А как ехала, как волновалась Вера! Всё выходила из продымленного табаком вагона с розлитыми по полу чаем и детской мочей. Но не потому, что пищали кривоногие дети, топочась по полу мчащегося вагона, и надоели священник с попадьей пившие девятый чайник. Вера выходила, мысли не укладывались в хрупкой голове, поднимали со скамьи.

Стоя у окна, Вера чувствовала, как волнение за Бориса сплетается с волнением за дочь. Но от чувства к Борису в углу груди билось крылом, учащалось сердце. И Вера всматривалась в окно: неслись темные ели, на порубе широкой плешью пролетел лесопильный завод с ходящими там людьми, которых Вера никогда не увидит.

От налетавшего ветра Вера прикрылась рукой, не попала бы в глаз гарь. Вспоминала монгольские, скошенные глаза. "Ах, Борис, Борис".

Рубленые дома рванулись вихревой лентой, кругом зашумел воздух. С закрытыми глазами можно было узнать, что поезд мчится сквозь строения. На красном казенном здании: "Товарная станция Вологда". Летят мимо люди, ели, дрова, шпалы, розовые штабели кирпичей. Поезд заревел. И Вера увидела совершенно такую платформу, как себе представляла.

- Простите пожалуйста, - перед Верой стояла очень худенькая девушка, похожая на воробья, - вы к ссыльному Савинкову? вы его жена?

- Да, я Савинкова - и не в силах держать чемодан Вера опустила его.

- Борис Викторович просил вас встретить и проводить - заторопился, краснея, воробей - ссыльным запрещено у нас встречать на вокзале. Давайте чемодан.

- Ах, да что вы.

- Ну, понесемте вместе. Борис Викторович далеко от вокзала.

Подбежал широченный носильщик с бляхой на груди. Вера, смеясь, сказала:

- Возьмите пожалуйста, нам не под силу. Вера села в широкие сани. Была рада, что носильщик веселый. Что буланая вятка веселая. И девушка веселая. А главное солнце весело разлилось пятном огненного масла в голубоватой прозрачности.

3

Савинков стоял у окна, смотря далеко в улицу, откуда должна была выехать Вера. Он думал, что в сущности Вера, конечно, хороший человек. На Галкинскую-Дворянскую вынырнула буланая голова вятки. Он сказал: - Вера. Действительно в санях была Вера.

Она не помнила, как вылезала, как шла по сеням. Помнила, как открыла дверь и бросилась к Борису.

- Ну, ну. Вера, ну, ну - смеясь, усаживал ее Савинков - у меня прежде всего дисциплина, умывайся вот тут, а потом - Анисья! - крикнул он давайте-ка самовар!

Вера, как после сна, проводила рукой по лицу.

- Я всё не верю, что я у тебя, что это ты. Ты очень изменился.

- Полысел, постарел, но такой же "бесконечно милый"?

- Милый, милый, - шептала Вера.

Не стучась, черным валенком кухарка Анисья распахнула дверь и тяжело ступая пятками, деревянно пронесла к столу самовар.

4

Где-то над Сухоной задержалось еще огненное солнце. А на сугробы улиц уж легли от домов тени.

Савинков и Вера шли по деревянным скрипящим тротуарам. Зимний сумеречный вечер тих. Снег потерял белизну, став синим. Над ним плывет благовест сорока церквей. И в зимнем воздухе неуловимо чувствуется весенняя талость.

- Вот ты здесь и мне ничего больше не надо. Я сама вся другая... Душа наполнилась. А без тебя всё казалось, что я пустая, кривобокая какая-то смеется Вера. - А сейчас всё так хорошо.

Савинков смотрит в снег, курит папиросу, она раскуривается огоньком в синих сумерках.

- Если б ты знал только какая Танюшка чудная. Очень похожа на тебя. Какая это радость. Я теперь, знаешь, на нерожавших женщин смотрю с жалостью. Они все кажутся мне несчастными и даже те, которые работают с вами, такие как Фигнер, Перовская.

- Это другие женщины. - Савинков отбросил папиросу в сугроб.

- Может быть. Когда мне в больницу принесли кормить девочку, я думала, что сердце не выдержит... Савинков смотрел в тающую даль улицы.

- Как называется эта улица? Здесь такие смешные названия.

- Трехсвятительская.

В окнах Треховятительской пестрели абажурами керосиновые лампы.

- Как тут тихо.

- Вера, у меня есть дело.

Вере хорошо. Даже не вслушиваясь, смотря на проходившую в окне с лампой женскую фигуру, сказала:

-Да?

- На днях ко мне приедут от эс-эров. Я решил бежать... заграницу...

Они выходили на площадь. Из собора от вечерни густой толпой шли люди. Было видно в церковные двери, как тушили большую люстру. Вера хотела бы умолять, просить, уговаривать...

- Что ж... это бесповоротно?

- Я жду каждый день. Побег зависит от этого приезда и от погоды.

Дом костела, где жил Савинков, был темен. У калитки Вера сказала:

- Стало быть опять... одна...

Анисья в сенях вздувала лампу.

5

Когда утром постучали в дверь, Вера вздрогнула.

На пороге стояла плотная, старая, незнакомая, плохо одетая женщина. У нее было красное, обветренное лицо с грубоватыми чертами.

- Спасибо, голубушка - говорила женщина Анисье, кивая ей головой, пока Анисья не ушла.

- Борис Викторович Савинков? - сказала она.

-Да.

- В Баргузине морозы в 40 градусов - проговорила

старуха.

"Что такое?", подумала Вера.

- Бывали, говорят, и сильнее - улыбнулся Савинков.

- Ну, вот мы и знакомы! Катерина Брешковская - трясла она руку Савинкова. - Слыхали верно? а?

- Боже мой, ну, как же, Катерина Константиновна? Вот не думал.

Брешковская приложила палец к губам.

- Ушей-то за стенами нет?

- Ни-ни, всё спокойно, мы во флигеле. Моя жена, - сказал Савинков.

- Очень, очень приятно, тоже наша? Ну, конечно, конечно, - говорила бабушка.

- Прежде всего, Катерина Константиновна, вы, разумеется, с нами откушаете.

- От трапезы не отказываюсь, путь высок и далек, - смеялась бабушка.

Вера вышла на кухню. Идя, поняла, что эта высокая, стриженая старуха увезет ее счастье. "Зачем? Для чего?" Вере хотелось рыдать.

- Анисья, голубушка, - сказала она, - дайте еще тарелку и нож с вилкой.

Входя в комнату, услыхала:

- Каляев вам передал? Янек? Ну, как он, бодр?

- Чудный, чудный - растягивая "у" говорила Брешковская.

6

Брешковская была весела, разговорчива, курила папиросу за папиросой. Вере было странно, что вот эта женщина и есть знаменитая бабушка русской революции. Брешковская много ела. Оставляя еду, обводила пронзительным взглядом темносерых глаз. - Так-то вот, батюшка, - говорила - не так-то это просто было после двух-то каторг да семилетнего поселения опять в борьбу да в жизнь броситься. В Забайкалье-то жила, в глуши, среди бурят. Степь кругом голая. О России ни весточки, так слухи одни, да всё тревожные. Всё старое, мол, забыто, огульно отрицается, марксисты доморощенные появились, все блага родине завоевать хотят, так сказать, механически, ни воля, мол, ни героизм не нужны, бабьи бредни, да дворянские фантазии. Да, да, батюшка, тяжело это было среди бурят-то узнавать, в степи-то, да не верилось, неужто ж, думаю, наше всё пропало, для чего же столько воли, да крови, да жизней отдано? Не верилось... нет... нет - качала седой головой старуха, улыбаясь буравящими глазами.