Иса Гусейнов - Судный день

Но Фатьма не слушала, в мозгу у нее билась одна-единственная мысль.

- Значит, мне ехать с мясником?! - иступленно спросила она. Отчаявшись, она утратила способность беспристрастного мышления и замкнулась на одной этой мысли.

- На то воля Хакка, родная! - глотая слезы, выдавил Насими.

Фатьма отняла у него свою руку и, помолчав, заговорила медленно, запинаясь:

--Два года отлучения расплавили меня, как свечу... Я терпела... ждала... надеясь, что ты вернешься и вызволишь меня из неволи. Теперь вижу, что зря! Не возлюбленной женой я была тебе, ты держал меня за любовницу!.. А теперь своими собственными руками отдаешь меня Юсифу! Тебя сломили, Сеид!

Насими душили слезы.

- Фатьма! Твои слова не к лицу тебе, Фатьма! Что ты говоришь - какая жена, какая любовница? Разве нам не одинаково ненавистен кебин? (К е б и н официальное мусульманское бракосочетание - ред.) Или ты не знаешь, как презираю я рабов слепых страстей? Я высок, как солнце, богат, как земля, свободен, как ветер! Не унижай и не мельчи Насими такими словами! Все, что есть во мне светлого и высокого, связано с любовью к тебе и Устаду! Устад сокрыл свое лицо от меня. Если и ты отвернешься, мое сердце обуглится! Я раб великой любви, Фатьма, пощади своего раба! - Насими протянул к ней руки.

- Не подходи ко мне! - Отпрянув от него, Фатьма ударилась об стену, но не почувствовала боли. - Я поняла: жестокость Юсифа - это оборотная сторона твоей беспомощности!

Нельзя было больнее ударить Насими. Он не бросился за Фатьмой, она истаяла в темноте, и звук шагов затих. Насими же стоял, бессильно прислонившись к стене, об которую она давеча ударилась. Потом заметался в темноте, охваченный безысходным отчаянием, таким же, как тогда в Баку, в подвальной библиотеке, когда Фазл впервые сказал ему об отлучении.

Куда податься вольному дервишу? В какую постучаться дверь? Кому исповедаться в горе?

Где-то здесь за каменной оградой стояло имение брата. В большом дворе стояли медресе, дом, а за домом красильня, прядильня, ковроткацкая мастерская, где стояли станки с мотками разноцветной пряжи. Речные камни, которыми был выложен двор, перед красильней окрасились в разнообразные несмываемые цвета. Но брат был правоверным мусульманином, и домочадцы его боялись Сеида Али, исповедующего "Анал-Хакк", считали его вероотступником и нечестивцем. При появлении его даже дети смотрели на него округлившимися от ужаса глазами, а женщины, заперев двери перед ним, прятались в дом. Брат не чужд был нежной поэзии, сам сочинял, и Насими; надеясь, что он соскучился и простил, пошел к нему в прошлый свой приезд, когда ему был поручен намаз перед высоким минбаром. Насими долго звал брата, его жен, выкликал детей его по именам, пел баяты одно другого печальнее. Он слышал, как в ответ заплакали женщины в доме.

Но двери перед ним не отворились. Был еще дом отца в Баку, за серокаменной оградой, с выходами к мечети и медресе, прибежище увечных, горемык и нищих, место сборищ ученых и дервишей, где удивительным образом тоскливые и жалобные голоса соседствовали с поэзией и красноречием.

Отец Насими Сеид Мухаммед - лояльный суфий - всю свою молодость и зрелые годы провел в дервишеских странствиях, в преклонном возрасте обосновался в Баку и принял учение Фазла. Переселившись в Баку, Фазл первые дни провел в доме Сеида Мухаммеда, где хозяин и представил ему своего сына, юного поэта, который в память Гусейна Халладжа подписывал свои газели псевдонимом Гусейни. На склоне лет Сеид Мухаммед стал одним из самоотверженных рыцарей символического меча, и, вернувшись из двухлетнего дервишества, Насими нашел дом отца запертым. По сведениям тайного поверенного Фазла в резиденции гаджи Фиридуна - мовланы Таджэддина, Сеид Мухаммед по поручению фазла отправился вместе с женой дервишествовать в сторону Урмии, Насими пробыл несколько дней в пустом доме, пока мовлана Таджэддин связался через гасидов с Фазлом, чтобы передать ему о возвращении Насими и получить распоряжение для него.

Уезжая из Баку, запирая дверь и вручая ключ мовлане Таджэддину, Насими знал, что он никогда уже сюда не вернется. Отныне он бездомен. Правда, в этом мире, богатом городами и селами, есть бесчисленное множество открытых ему домов взамен утерянного отчего крова и братнего дома. Здесь, в Шемахе, немало домов, где его встретили бы с радостью и гордостью, и дом, порог которого он переступит, тотчас заполнится людьми, жаждущими послушать его, Насими. Но сейчас, в состоянии душевного разлада, как ему стучаться в дверь? И что он скажет им, людям, ждущим его слова? Что восстание сулит неисчислимые бедствия и исходят они не от одного Юсифа, страдающего половинчатостью, но и от всех халифов, от меджлиса совершенных, возможно, и от самого, Устада?

И если он признается им в своих мыслях, то не отвернутся ли от него мюриды, живущие единой мечтой и надеждой завоевать себе свободу оружием?

Пометавшись и не сыскав себе пристаиища, Насими пошел на тайную, квартиру. Огромный мир стеснился в клетку. Среди тысяч друзей и единомышленников ни единой души, кому можно открыться, кроме собственной, переполненной грузом горьких истин. Даже Яри-Пунхан предоставил его самому себе, оставил в одиночестве.

В доме не горел свет, и, охваченный своими мыслями, Насими прошел мимо гасидов, стоящих молча, и молча сидевшего на тахте Юсифа. Не замечая их, нашел ощупью висевший на стене уд, прижал его к груди, и вместо слез полились строки газели:

Если ты душа души, о душе иной не жаждай!

Стань душой моей души, не ищи другой, не жаждай!

Постоянства не ищи, это мир непостоянства.

В этом лживом мире лжи - истины одной не жаждай!

Гёвхаршах, помнивший пленительное пение Насими еще со времен празднества в Гюлистанском дворце, лет семь тому назад, а затем на музыкально-поэтических меджлисах в честь Амина Махрама в бакинской резиденции Фазла, впервые слышал в его голосе такую безысходность: голосом Насими пел отторгнутый; от земных надежд и радостей суфий, ищущий и не находящий верности нигде, кроме как в собственной душе.

Бремя тяжкое - любовь - в этом самом бренном мире.

Ты в толпе ее рабов не влачись, с алчбой не жаждай!

Мира розовый шербет подслащен всегда отравой,

Но отведать тот шербет, даже жаждая, не жаждай!

Низкие басы уда, оттенявшие глубокую тоску в голосе поэта, так больно врезались в душу, что Гёвхаршах застыл на пороге, и гасид, открыв дверь и выжидающе оглянувшись на него через плечо, с такой досадой отвернулся, что принц живо вспомнил, с какой резкостью мюриды давеча у Главных ворот бросили оземь свои факелы. Он вошел в открытую дверь. Звуки музыки перебил, удар кремня о железо, вспыхнули желто-красные искры, загорелся фитиль, и гасид, засветив свечу и высоко подняв ее над головой, снова оглянулся на Гевхаршаха. Тот невольно шагнул вперед и увидел наконец Насими, Юсифа и гасидов.