Иса Гусейнов - Судный день

Ах, не плачь, не рви мне сердце, не кричи!

На замке фортуны дверцы, помолчи!

Но однажды отопрутся и они.

Ах, не плачь, она отдаст тебе ключи.

Стихи в книге переведены А. Ахундовой.

Как ни печальны и горестны были те баяты, в них не было ни вздохов, ни слез. В самой их горечи крылась надежда, во мраке - свет. Напевая их, первенец Гёвхаршах и сам становился для отца надеждой и светом. Сев на коней вместе с дядей Бахлулом накануне восстания и прощаясь с отцом, Гёвхаршах опять запел баяты бабушки, и долго еще, провожая их взглядом, Ибрагим слышал голос сына. И вот уже всадники скрылись за холмом, а звуки баяты все еще доносились до него. На другой день, когда к Ибрагиму пришли родственники и рассказали, что Гёвхаршах повел повстанцев на Шемаху с баяты на устах, у него в глазах задрожали слезы, он улыбнулся и сказал: "Если что и свалит Кесранидов, так это баяты моей матери".

В день коронации Ибрагим, скинув серую чуху и островерхую папаху и облачившись в расшитую золотом красную мантию, надев корону с большой срединной бирюзой, пригласил к себе предводителей восстания, чтобы одарить их по заслугам. Гёвхаршаху, одному из предводителей, принцу по крови и наследнику шах жаловал серых карабахских скакунов, хотя в личной конюшне казненного братца Хушенка стояли кони куда более ценных мастей; потом он собственноручно повязал сыну поверх шлема голубую повязку из дорогой тирьмы и украсил шлем голубым павлиньим пером.. Не все тогда поняли, почему шах одевает своего наследника во все голубое, если цветом шахства объявлен красный, но никто не спросил, а Ибрагим, чтобы не вызвать зависти к любимцу, не стал пояснять, что жалует его голубым цветом в знак высокой чистоты. К отцовской любви его к наследнику примешивалась нежность баяты - память о матери, и, возможно, поэтому при встрече с сыном после пяти-шестидневной разлуки ему стоило труда сдержаться и не прижать его к груди. Но в этот вечер он встретил сына суровым взглядом.

Молодые багадуры, сыновья аснафа, добровольно отданные родителями в постоянную воинскую службу шаха и прошедшие выучку под началом Гёвхаршаха, приложив левую руку к изображению бычьей головы на латах, символизирующей тотем шнрваншахов и опору земли, а правую держа на рукояти, склонились вслед за принцем в низком поклоне перед шахом. Но Ибрагим даже взглядом не удостоил их, ибо, изъездив Ширван вдоль и поперек, они вернулись с пустыми руками. Мельком взглянув на начальника темницы, подошедшего в сопровождении своих ключников и ставшего поодаль в ожидании приказа, Ибрагим шагнул вперед и увидел наконец одетых во все белое послов Фазла.

3

Их было трое.

Гевхаршах представил вначале всех троих как послов шейха Фазлуллаха, а затем стал называть поименно. Стоявшего на два-три шага впереди своих товарищей высокого молодого человека - Сеидом Али ибн Мухаммедом. Позади него стоял человек могучего телосложения с неопределеннами чертами и странно ускользающим выражением лица, так, что всем, кто видел его, в первую минуту казалось, что он уже видели его, а в следующую - что видят впервые. Человека, с этим переменчивым знакомо-незнакомым лицом принц назвал мовланой Махмудом. И, наконец, третьего - круглолицего, приземистого крепыша - раисом Юсифом.

Ибрагим почти ничего не знал о халифах Фазла, работавших тайно в разных городах и тайно встречавшихся с ним, хотя в последнее время довольно часто слышал имя раиса Юсифа. По сведениям Амина Махрама, Юсиф - уроженок Тебриза, был мясником в общине ахи (Ахи - дословно: брат мой, обозначение могучих цеховых сообществ, широко распространенных на Ближнем Востоке - ред.), но, поскольку ахи довольствовались братством и не вмешивались в государственные и религиозные дела, он ушел от них и некоторое время служил в войске тебризского султана Ахмеда Джелаири, после чего наконец примкнул к хуруфитам. Получив звание "мюрида Фазла", Юсиф стал раисом тайной тебризской резиденции Фазла, известной под названием Ахи Гассаб.

Покинув Тебриз, он неожиданно удостоился назначения халифом Фазла и раисом его бакинской резиденции. Когда же фазл вынужденно покидал Баку, то препоручил раису Юсифу все обязанности ширванского халифа мовланы Махмуда. Поэтому, едва Гевхаршах назвал раиса Юсифа, Ибрагим тотчас подумал, что Фазлуллаха, по-видимому, укрывает этот воин-халиф. Но все его внимание было приковано к стоящему впереди молодому человеку.

Он давно знал этого поэта, чьи газели и рубай не сходили с уст ширванских певцов.

В первые годы его правления в Шемахе был очень известен поэт по имени Катиби. Услаждавший слух придворных во дворце во времена Хушенка, Катиби встретил Ибрагима касыдой - одной в честь его восшествия на трон и получил невиданное по тем временам вознаграждение - десять тысяч золотых динар. Но в день коронации предводители восстания вдруг зашумели на пиршестве и потребовали, чтобы поэт восславил шаха-землепашца на всем понятном языке, и Катиби, слагавший свои стихи на фарси, сказал по-тюркски одну-единственную фразу. "Из колючки розу не вырастить", - сказал он и с этими словами покинул дворец и предался с тех пор разгулу с друзьями-поэтами.

Ибрагим, завершив свое обучение в медресе кази Баязада, дополнял его чтением книг по политике и государственному управлению, которые брал в книгохранилище учителя, и с тем же увлечением читал поэтические диваны восточных поэтов, в особенности же любил произведения Низами, Хагани, Фелеки, Абул-Улы, Бейлакани; никогда не забывал, посредством чего прославился во всем Ширване потомок Манучехра, живший в скромном поместье под Шеки, и знал цену слову. Вот почему он не мог простить, что Катиби обидели и, в сущности, отлучили от дворца, за ним же ушли и все остальные поэты.

На торжественный пир в честь заключения договора с эмиром Тимуром не явилось ни одного поэта, и Ибрагим приказал виновным срочно разыскать Катиби с его друзьями-поэтами, пропадавшими нынче в питейных домах, извиниться перед ними и пригласить во дворец. И, кроме того, велел огласить приглашение всем, кто обладал даром слагать стихи, явиться на праздник в Гюлистан. Среди тех, кто обидел Катиби, был недавно назначенный на пост правителя Баку и председателя моря гаджи Фиридун. Растерявшись от неожиданной суровости обычно благожелательного шаха, подданные немедля разошлись на поиски, и ушедший с ними гаджи Фиридун вернулся вскоре и привел с собой бледного, с большими и черными как, ночь, глазами юношу, отрекомендовав его поэтом Гусейни.

Юному поэту было лет шестнадцать-семнадцать. Он был еще безус. Но, выросший и воспитанный, по-видимому, в достойной семье, он без скованности и с достоинством, хотя и сдержанно, сказал, что не находит слов для восхваления шаха-землепашца. Гаджи Фиридун растерялся, и юноша, заметив это, посмотрел на Катиби, который, сидя по правую руку шаха рядом с кази Баязидом, попивал вино из золотой чаши, и сказал с мудрой и странной для его возраста всепонимающей улыбкой: "Но я могу вырастить розу из колючки", - и одной этой фразой доказал, что он знаток и ценитель слова.