Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки.

Имя Федора Толстого-Американца было хорошо известно светскому Петербургу. Оголтелый распутник и необузданный картежник, «картежный вор», по выражению Пушкина, Федор Толстой был наказанием и проклятием древнего и почтенного рода Толстых. Только убитых им на дуэлях насчитывалось одиннадцать человек. Имена убитых Толстой-Американец тщательно записывал «в свой синодик». Так же старательно в тот же «синодик» он записывал имена нажитых им в течение жизни детей. Их у него было двенадцать. По странному стечению обстоятельств одиннадцать из них умерли в младенчестве. После смерти очередного ребенка он вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Речь шла о сыне «невенчанной жены» Федора Толстого цыганки Авдотьи Тураевой.

Пушкин не зря в одной из своих эпиграмм назвал Федора Толстого карточным вором. Федор был не просто нечист на руку. Он откровенно гордился этим. Известно, что Грибоедов изобразил «Американца» в своей знаменитой комедии «Горе от ума». Так вот, рассказывают, что на одном из рукописных списков ходившей по рукам комедии Федор собственноручно против грибоедовской строчки – «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист», и приписал: «для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». А на замечание Грибоедова при случайной встрече с ним: «Ты же играешь нечисто» с искренним удивлением развел руками: «Только-то. Ну так ты так бы и написал».

Видимо, неписаный картежный кодекс того времени допускал известную браваду, молодеческое позерство и лихачество. Во всяком случае, в среде «золотой молодежи», в которой вращался холостой Пушкин.

Николай I, лицемерно взявший на себя «отеческую» роль по отношению к поэту, не раз советовал Пушкину бросить картежную игру, говоря при этом: «Она тебя портит». – «Напротив, ваше величество, – будто бы однажды ответил Пушкин, – карты меня спасают от хандры». – «Но что же после этого твоя поэзия?» – «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов, ваше величество».

Так или иначе, ссылка, по мнению салонной молвы, вырвала поэта из порочного круга растленных холостяков и спасла его от карт, куртизанок и даже от смерти.

Иначе думали о причинах ссылки поэта в народе. Вот как об этом рассказывали в 1930-х годах старики, деды которых были современниками Пушкина. Приводим в записях О. В. Ломан.

Шестидесятилетняя старушка из села Петровского Аксинья Андреева:

«Царя Пушкин не любил. Еще учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре где, уж я точно не знаю, – подошел к нему царь, да и погладил по голове: „Молодец, – говорит, – Пушкин, хорошо стихи сочиняешь“. А Пушкин скосился так и говорит: „Я не пес, гладь свою собаку“».

Семидесятилетний старик из деревни Дорохово Григорий Ефимович Кононов:

«Дед мой был ровесник Пушкина и знал его хорошо. Вот перескажу вам его слово, за что Пушкина к нам сослали. Ходили они раз с государем. Шли по коридору. Лектричества тогда не было, один фонарь висит. Царь и говорит Пушкину, – а придворных много вокруг: „Пушкин, скажи не думавши слово!“ А Пушкин не побоялся, что царь, и говорит: „Нашего царя повесил бы вместо фонаря“. Вот царь рассердился и выслал его за это».

Ермолай Васильевич Васильев, 78 лет, из деревни Заворово:

«На всяком господском собрании осмеивал Пушкин господ. Сердились они на него за это. Стали ему последнее место отводить за столом, а он все равно всех осмеет. И уж крадком стали от него господа собрания делать. А он придет незваный, сядет на свое последнее место и всех-то всех в стихах высмеет! Вот и решили от него избавиться – в ссылку сослать».

После ссылки Пушкин впервые приехал в Петербург в 1827 году. До трагической развязки, приведшей поэта к гибели в январе 1837 года, судьба милостиво отпустила ему десять лет. Существует давняя и устойчивая легенда о том, что первое звено в катастрофической цепи событий, окончившихся дуэлью и смертью Пушкина, положил Николай I, который как главный помещик страны использовал право первой ночи по отношению к Наталье Николаевне, молодой красавице-провинциалке, ставшей женой поэта.

Следует оговориться, что современное отечественное пушкиноведение решительно отрицает факт, легший в основу легенды. К такому выводу литературоведческая наука пришла в результате многих десятилетий трудных поисков и счастливых находок, отчаянных схваток между оппонентами и логических умозаключений. С трудом удалось преодолеть многолетнюю инерцию общественного мнения, заклеймившего Наталью Николаевну на всех этапах всеобуча – от школьных учебников до научных монографий. Было. И это «было» пересмотру не подлежало. Науке с юридической скрупулезностью пришлось анализировать свидетельские показания давно умерших современников Пушкина, оставивших тысячи дневниковых страниц и писем, устраивать свидетелям «очные ставки» и перекрестные допросы, чтобы выявить противоречия в их показаниях, извлекать из небытия улики и факты, чтобы на Суде Истории был наконец вынесен справедливый и окончательный приговор: НЕ БЫЛО.

Между тем не следует забывать, что великосветская сплетня, выношенная в феодально-крепостническом чреве аристократических салонов, стала достоянием Петербурга и в один прекрасный момент превратилась в живучую легенду, претендующую на истину. Почва для этого оказалась благодатной.

В 1836 году до отмены крепостного права оставалась еще целая четверть века. Крепостническая Россия во главе с главным помещиком – царем, поигрывая в просвещенность и демократию в великосветских дворцах и особняках знати. цепко держалась средневековых правил в отношениях с низшими подданными. Одним из таких атавизмов было пресловутое право первой ночи, довольно широко распространенное в дворянско-помещичьей практике. Не брезговали этим и высшие сановники. Феодальная мораль позволяла чуть ли не бравировать этим. При необходимости это становилось орудием против неугодных.

Именно так и случилось в преддверии трагического 1837 года. В злосчастном пасквиле, полученном Пушкиным, значился «великий магистр ордена рогоносцев». Весь Петербург знал, что им слыл Д. Л. Нарышкин, чья жена в свое время чуть ли не официально считалась любовницей Александра I. Таким простым и откровенным способом намекалось на связь Николая I и Натальи Николаевны. В это верили. Ужас пушкинской трагедии в том и состоял, что верили даже лучшие друзья. Вероятно, как предполагает С. Абрамович, в основе этой веры лежали какие-то реальные факты. П. В. Нащокин рассказывал о том, что царь «как офицеришка ухаживал за его (Пушкина) женой. По утрам проезжал несколько раз мимо ее окон…» М. А. Корф в своем дневнике записывает, что Пушкина «принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда посещением». Сама Наталья Николаевна в письме к своему дяде Афанасию Николаевичу пишет, что не может спокойно гулять в Царскосельском парке. «Я узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные места», – пишет жена Пушкина. Ей вторит распространенная в то время легенда, что именно в Царскосельском парке царь обещал Пушкину жалованье и предложил ему написать «Историю Петра» и что к этому его будто бы побудила заинтересованность юной красавицей. Царские милости, рожденные благодаря особому отношению императора к Наталье Николаевне, коснутся впоследствии и второго мужа несчастной женщины, через много лет после гибели Пушкина. В 1844 году генерал Ланской станет командиром Кавалергардского полка, и молва припишет это не личным заслугам генерала, а некоей царской благодарности его жене Наталье Николаевне.