Иоганн Архенгольц фон - История морских разбойников

— Довольно, довольно! — сказал Эль-Хаджи-Мехеми с нетерпением, — твой льстивый язык не переменит моей решимости. Происходит ли моя пленница от высшего дворянства испанского или от низкою, темного поденщика, я считаю ее достойной занять место фаворитки владыки Алжира. Я хочу, чтобы она восстановила силы мои.

Напрасно астролог настаивал. Эль-Хаджи-Мехеми, несмотря на свои 80 лет, имел железную волю, которую минутный интерес делал еще сильнее и упорнее. Ибрагим ушел, не успев в своем желании, и заперся в Кудиат-эль-Сабуне, посоветовав еще раз паше быть настороже против чар прелестной пленницы.

Но старый Мехеми был под властью слишком сильной страсти, чтобы обратить малейшее внимание на советы человека, в котором он видел только соперника и которого необходимо удалить. Он предался всем неистовствам страсти. Богатейшие торговцы города сносили к ногам фаворитки цвет произведений мусульманской промышленности: блестящие золотые и шелковые ткани, редчайшие каменья, тончайшие благоухания, — и эти подарки возобновлялись ежедневно. Эль-Хаджи-Мехеми не уставал придумывать празднества, представления, бои львов и тигров, фантазиахи (воинские игры), на которые приглашал блистательнейших воинов Метиджи. Дни и ночи протекали в пиршествах, но та, которая была предметом всех этих попечений, смотрела на все глазами особы, привыкшей быть окруженной гораздо более утонченной роскошью и негой. Она равнодушно принимала подарки паши и знаки преданности начальников, приходивших поклоняться ей в залах Дженины. Казалось, она поставила себе целью разорить бедного Мехеми, который был готов на самые странные нелепости и, несмотря на то, нисколько не приближался к цели своих усилий. Молодая пленница терпеливо сносила свою судьбу и иногда удостаивала печальной улыбки предупредительность льва, которого делала ручным. Но этим и ограничивалась вся благосклонность ее. Уверенная в своем могуществе, молодая девушка искусно умела скрывать это сознание и тем надеялась отдалить час своего поражения. Между драгоценностями, подаренными ей Мехеми, находилась мандолина, которая оказывала ей большие услуги во время свиданий. Как скоро паша становился навязчивым, пленница спокойно брала мандолину и начинала прелюдировать на ней вместо того, чтобы слушать его. В звуках заключалось, по-видимому, нечто сверхъестественное, что погружало обожателя в мимолетное онемение, за которым следовало мгновенное забвение страсти, звуки инструмента заглушали в нем пламя любви и производили сладостную негу, которой он искал часто, между тем, как министры его насмехались над ним и подданные роптали под игом насильственных налогов, все-таки еще недостаточных на издержки, цель которых не была ни для кого тайной.

Между тем, как Эль-Хаджи-Мехеми предавался таким образом пустым мечтам, опасность тем более важная, что он не подозревал ее, угрожала его власти. Вокруг дворца его вдруг вспыхнуло страшное восстание жителей Алжира, вооруженная толпа, стремясь к воротам, с громкими криками требовала головы его и головы женщины, имевшей над ним такую пагубную власть. При первых криках этой толпы в паше вспыхнула вся энергия его воинственной юности. Вооружив избранных воинов, составлявших его телохранителей, он сделал против бунтовщиков такую сильную вылазку, что победа осталась за ним немедленно. Усмирив город, Мехеми вспомнил об Ибрагиме, с которым поссорился так неблагоразумно и который размышлял теперь на досуге в пещере Кудиат-эль-Сабуна о неблагодарности владык и о мучениях ревности. Он решился посетить его.

Астролог принял пашу с холодной учтивостью и скорее как господина, чем друга.

— Сын Абу-Агиба, — сказал Мехеми, — ты с обыкновенной мудростью своей предсказал, что моя прелестная пленница вызовет вокруг меня разнородные опасности, часть твоего предсказания уже сбылась, и я явился, чтобы примириться с тобой. Эта женщина была бы столь же гибельна твоему покою, как моему, и я поистине радуюсь, что не дал тебе подруги, присутствие которой весьма скоро встревожило бы покой твоей счастливой старости.

— Я не думаю больше о ней, — отвечал астролог холодно, несмотря на бьющееся сердце.

— Я и не ожидал меньшего от такого мудреца, — возразил Мехеми, с таким же искусством скрывая мысль свою, — благословим Господа, который мне одному назначил такое ужасное испытание.

— И ты, вероятно, пришел поручить мне свою месть?

— Я пришел узнать, нет ли какого-нибудь средства избегнуть угроз, которыми ты осыпал меня во имя судьбы.

— Знаю одно только, — отвечал Ибрагим. — Изгони из присутствия своего эту пагубную женщину.

— Отказаться от такой сокровищницы красот!

— Разве ты предпочитаешь отказаться от власти?.. От жизни?.. От гордости — оставить за собой славную память? Солдат, вышедший из толпы, не желаешь ли . и возвратиться в нее уничтоженный?

— Что мне власть, жизнь, слава, если им должно пожертвовать единственным блаженством, которое может увенчать цветами мое долгое и трудное поприще? Моя слава останется между героями Могреба, но я скоро исчезну со сцены света. Зачем же откажусь я от наслаждения по причине забот о завтрашнем дне, который, может быть и не настанет для меня?

— Как тебе угодно, — возразил астролог резким и глухим голосом. — Но зачем же, в таком случае, тревожить мое уединение? Я не имею более власти над твоей судьбой.

— Не имеешь более! Неужели ты можешь поступать со мною так жестоко! — воскликнул растроганным голосом хитрый Мехеми. — Ужели ты останешься без снисхождения или жалости к страсти, ослепляющей твоего владыку, твоего благодетеля, твоего друга? Ужели не можешь пожертвовать ему собственными желаниями и найти в науке своей какое-нибудь средство, чтобы избавить его от бедствий, могущих отяготеть над последними днями жизни? Послушай, Ибрагим, повторяю тебе от искреннего сердца: я не дорожу сегодня ни величием, ни могуществом, темное спокойствие, далекое от всяких тревог — единственное желание мое. Зачем судьба, завистливая к проблеску истинного счастья, отказывает мне упорно в утешении кончить жизнь на лоне любви?

— Да эта женщина не любит тебя! Вблизи ее ты умоляешь вместо того, чтобы приказывать, вместо того, чтобы побеждать, ты протягиваешь руки к цепям…

— Что же? Дай мне убаюкивать себя этой мечтой, если большее, счастье — призрак, то этот призрак подобен тени человеческой: всегда впереди или за ним. Я не могут возвратиться к молодости, оставь же мне впереди мечту, которая скрывала бы от меня могилу.

При этих словах Ибрагим сел перед Эль-Хаджи-Мехеми с презрительной уверенностью человека, который может постановлять условия по своей воле.

— Великий паша, — сказал on после продолжительного молчания, во время которого не спускал с него глаз, — смотри, как унижают нас страсти! Повелитель государства, перед которым дрожит христианская Европа, ты доведен до того, что принужден молить о помощи бедного чародея, в котором полагал не иметь более нужды! Я в свою очередь мог бы отослать тебя с душою, наполненною страха и мучений, ибо за отказ ты можешь только казнить меня, а я, благодаря Бога, прожил довольно, чтобы не жалеть о жизни, но я буду великодушен. Сколько дашь ты мне за трудную услугу, которой просишь? Чем наградишь меня за доставление тебе совершенного покоя, кажущегося единственным предметом последних желаний твоих?