Роджер Кроули - Константинополь. Последняя осада. 1453

В столь накаленной обстановке страха и религиозной истерии 12 декабря 1452 года — стояли унылые зимние дни — была совершена литургия, дабы отпраздновать заключение унии. Ее отслужили в храме Святой Софии; «клир совершал ее с величайшей торжественностью. Также здесь был преподобный кардинал из Русских земель, присланный папой, а также светлейший император со всеми своими сановниками и все население Константинополя». Зачитали договор об унии, и папу упомянули в молитвах наряду с отсутствовавшим патриархом Григорием. Однако детали службы оказались чужды для многих греков, наблюдавших за ней. Язык и ритуал службы были в большей мере католическими, нежели православными, Святое Причастие состояло из опресноков (что является ересью с православной точки зрения), и в чашу с вином добавили холодной воды. Исидор писал папе, объявляя об успехе своей миссии:

Весь Константинополь объединился под предводительством католической церкви; Ваше Святейшество поминали в литургии; наиболее почитаемого патриарха Григория — которого, пока он пребывал в Городе, не поминали ни в одной церкви, в том числе и в его собственном монастыре — после [утверждения] унии стали поминать повсюду. Все они [греки], от мала до велика, и в их числе император, благодаря Господу ныне едины в католичестве.

По сообщению Исидора, только Геннадий и еще восемь монахов отказались принять участие в событии. Однако, возможно, автор выдавал желаемое за действительное. Некий свидетель-итальянец записал, что в этот день в Городе повсюду слышались рыдания. По всей видимости, волнений во время службы не произошло. Более вероятно, православные верующие участвовали в происходящем, стиснув зубы. Затем они двинулись в монастырь Пантократора посоветоваться с Геннадием, который фактически стал духовным отцом православных и чаемым патриархом. Он, однако, в молчании удалился к себе в келью и не вышел оттуда.

С этого времени православные обходили Святую Софию стороной — теперь она была «не лучше иудейской синагоги или языческого храма» — и молились лишь в сугубо православных храмах Города. В огромном соборе, покинутом патриархом и паствой, было темно и тихо. Долгие череды молитв более не звучали, и тысячи масляных ламп, озарявших купол, «точно небосвод, усыпанный мерцающими звездами», шипели и гасли. Толпясь перед алтарем, приверженцы унии изредка совершали свои службы. Вокруг здания печально порхали птицы. Православные чувствовали — проклятия Геннадия сбылись: могучий флот так и не приплыл по Мраморному морю на защиту христианства. С тех пор разрыв между приверженцами унии и православными, между греками и латинянами стал глубже, чем когда-либо. О нем упоминают все отчеты об осаде, которые вели христиане. Тень схизмы надолго легла на попытки Константина защитить Город.

1 ноября 1452 года, незадолго до своего добровольного ухода в затвор, Геннадий вывесил на воротах монастыря Пантократора манифест. Он читался как пророческая речь, содержащая осуждение, проникнутая апокалиптическим пафосом, и самооправдание:

Несчастные ромеи, сколь далеки вы от пути истинного! Вы покинули свой дом, в котором оставался Господь, вверившись власти франков. Как и сам Город, который вскоре будет уничтожен, вы потеряли истинную веру. О Господи, будь милосерден ко мне. Свидетельствую перед лицом Твоим, что я чист и невинен, да не падут на меня проклятия за то, что произошло. Берегитесь, несчастные горожане! О, что вы творите! Рабство нависло над вашими головами, а вы предали истинную веру, кою вручили вам ваши предки. Вы сами признались в своем неблагочестии. Горе вам, когда вы предстанете перед судом!

В Эдирне, находясь в ста пятидесяти милях от места событий, Мехмед следил за ними с неослабевающим интересом. Страх перед объединением христиан всегда был одним из определяющих факторов внешней политики османов. С точки зрения Халил-паши, он оправдывал стремление к мирному урегулированию: любая попытка захватить Город могла вызвать окончательное воссоединение христианства, и тогда Константинополь стал бы поводом для нового крестового похода. Однако разведка принесла Мехмеду данные, которые он счел многообещающими. Это укрепило его решимость.

Султан проводил короткие зимние дни и долгие ночи в мечтах и размышлениях о завоевании. Он был одержим ими, однако ему недоставало уверенности. Пребывая в новом дворце в Эдирне, он мысленно примерял внешние атрибуты императорской власти. Он продолжал реформировать дворцовую гвардию и запускал руку в казну, все это оплачивая. Мехмед собрал вокруг себя группу советников-итальянцев, у которых узнавал сведения о событиях на Западе и военной технике. Целыми днями он сидел над иллюстрированными трактатами по фортификации и ведению осады. Он был неутомим, чрезвычайно деятелен — и неуверен. Он советовался с астрологами, обдумывая план преодоления укреплений Города и споря с консервативной мудростью старых визирей, которая гласила, что это невозможно. В то же время он изучал историю османов и отчеты о прежних осадах Города, с пристрастием выискивая причины тогдашних неудач. Он не мог сомкнуть глаз и проводил долгие ночи, набрасывая чертежи укреплений, тщательно изученных летом, и придумывал стратегии их захвата.

Хронист Дука оставил живой отчет о тех мрачных днях одержимости Мехмеда. Созданный им образ скрытного, недоверчивого султана, снедаемого честолюбием, содержит в себе долю истины, хотя, возможно, автор сгустил краски в расчете на христианскую аудиторию. Согласно Дуке, Мехмед занимался тем, что бродил но улицам в сумерках, одетый простым солдатом, и прислушивался к тому, что болтают о нем на базарах и в караван-сараях. Если у кого-то не хватало ума сделать вид, что он не признал султана, и он приветствовал повелителя как полагалось, Мехмед закалывал его. Такого рода история, повторявшаяся бесконечное количество раз с теми или иными изменениями, полностью удовлетворяла сложившемуся на Западе образу жаждущего крови тирана. Однажды, вскоре после полуночи, Мехмед послал дворцовую стражу за Халилом, в котором он, возможно, видел главного противника своих планов. Старый визирь задрожал, услышав приказ: повеление явиться перед «тенью Аллаха на земле» не сулило ничего доброго. Он обнял жену и детей, словно в последний раз, и последовал за солдатами, неся золотой поднос, полный монет. Дука предполагает, что тот боялся неспроста: ведь греки неоднократно подкупали его, прося отговорить Мехмеда от войны, — хотя до сих пор неизвестно, насколько справедливо такое мнение. (Заметим, что Халил был и сам богат настолько, что одалживал деньги старому султану, отцу нынешнего правителя.)

Когда визирь достиг царской спальни, он увидел Мехмеда одетым и бодрствующим. Старик простерся перед ним на земле и предложил ему блюдо. «Что это?» — спросил Мехмед. «Владыка, — ответил Халил, — есть обычай: когда повелитель призывает вельможу в неурочный час, тот не должен приходить с пустыми руками». «Мне не нужны дары, — сказал Мехмед, — кроме Города». Напуганный до глубины души (он вообще был трусоват) странным требованием и беспокойным поведением султана, Халил всем сердцем поддержал его идею. Мехмед заключил: «Веруя, что Аллах на нашей стороне, и с молитвой Пророка на устах мы непременно возьмем Город», — и отослал напуганного визиря обратно в ночь.