Владислав Ходасевич - Некрополь

"Левее" значило для него - дальше, позже, за большевиками, над большевиками. Чем "левее" - тем лучше.

Если припомним круг представлений, с которыми некогда явился Есенин в Петербург (я уже говорил, что они им скорее ощущались, чем сознавались), то увидим, что после революций они у него развивались очень последовательно, хотя, быть может, и ничего не выиграли в ясности.

Небо - корова. Урожай - телок. Правда земная - воплощение небесной. Земное так же свято, как небесное, но лишь постольку, поскольку оно есть чистое, беспримесное продолжение изначального космогонического момента. Земля должна оставаться лишь тем, чем она создана: произрасталищем. Привнесение чего бы то ни было сверх этого - искажение чистого лика земли, помеха непрерывно совершающемуся воплощению неба на земле. Земля - мать, родящая от неба. Единственное религиозно правое делание - помощь при этих родах, труд возле земли, земледелание, земледелие.

Сам Есенин заметил, что образ телка - урожая у него "сорвался с языка". Вернувшись к этому образу уже после революции, Есенин внес существенную поправку. Ведь телок родится от коровы, как урожай от земли. Следовательно, если ставить знак равенства между урожаем и телком, то придется его поставить и между землей и коровой.

Получится новый образ: земля - корова. Образ древнейший, не Есениным созданный. Но Есенин как то сам, собственным путем на него набрел, а набредя - почувствовал, что это в высшей степени отвечает самым основам его мироощущения. Естественно, что при этом первоначальная формула, небо корова, должна была не то, чтобы вовсе отпасть, но временно видоизмениться. (Впоследствии мы узнаем, что так и случилось: Есенин к ней вернулся).

Россия для Есенина - Русь, та плодородящая земля, родина, на которой работали его прадеды и сейчас работают его дед и отец.

Отсюда простейшее отожествление: если земля - корова, то все признаки этого понятия могут быть перенесены на понятие родина, и любовь к родине олицетворится в любви к корове. Этой корове и несет Есенин благую весть о революции, как о предшественнице того, что уже "больше революции":

О, родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Процесс революции представляется Есенину, как смешение неба с землею, совершаемое в грозе и бypе:

Плечами трясем мы небо,

Руками зыбим мрак,

И в тощий колос хлеба

Вдыхаем звездный злак.

О Русь, о степь и ветры,

И ты, мой отчий дом.

На золотой повети

Гнездится вешний гром.

Овсом мы кормим бурю,

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум - вол.

Грядущее, то, что "больше революции", - есть уже рай на земле, - и в этом раю - мужик:

Осанна в вышних!

Холмы поют про рай.

И в том раю я вижу

Тебя, мой отчий край.

Под Маврикийским дубом

Сидит мой рыжий дед,

И светит его шуба

Горохом частых звезд.

И та кошачья шапка,

Что в праздник он носил,

Глядит, как месяц, зябко

На снег родных могил.

Все, что в 1917-1918 г.г. левыми эсерами и большевиками выдавалось за "контрреволюцию", было, разумеется, враждебно Есенину. Временное Правительство и Корнилов, Учредительное Собрание и монархисты, меньшевики и банкиры, правые эсеры и помещики, немцы и французы, - все это одинаково была "гидра", готовая поглотить загоравшуюся "Звезду Востока". Возглашая, что

В мужичьих яслях

Родилось пламя

К миру всего мира,

Есенин искренно верил, например, что именно Англия особенно злоумышляет против:

Сгинь ты, английское юдо,

Расплещися по морям!

Наше северное чудо

Не постичь твоим сынам!

Ему казалось, что Россия страдает, потому темные силы на нее ополчились:

Господи, я верую!

Но введи в Свой рай

Дождевыми стрелами

Мой пронзенный край.

Так начинается поэма "Пришествие". Она примечательна в творчестве Есенина. В дальнейших строках Русь ему представляется тем местом, откуда приходить в мир последняя истина:

За горой нехоженой,

В синеве долин,

Снова мне, о Боже мой,

Предстает твой сын.

По тебе томлюся я

Из мужичьих мест;

Из прозревшей Руссии

Он несет свой крест.

Дале, силы и события, которые, как сдается Есенину, мешают пришествию истины, даны им в образе воинов, бичующих Христа, отрекающегося Симона Петра, предающего Иуды и, наконец, Голгофы. Казалось бы, дело идет с несомненностью о Христе. В действительности это не так. Если мы внимательно перечтем революционные поэмы Есенина, предшествующие "Инонии", то увидим, что все образы христианского мира здесь даны в измененных (или искаженных) видах, в том числе образ самого Христа. Это опять, как и в ранних стихах, происходит оттого, что Есенин пользуется евангельскими именами, произвольно вкладывая в них свое содержание. В действительности, в полном согласии с основными началами есенинской веры, мы можем расшифровать его псевдо христианскую терминологию, и получим слдующее:

Приснодева = земле = корове = Руси мужицкой.

Бог - отец = небу = истине.

Христос = сыну неба и земли = урожаю = телку = воплощению небесной истины = Руси грядущей.

Для есенинского Христа распятие есть лишь случайный трагический эпизод, которому лучше бы не быть и которого могло бы не быть, если бы не "контр - революция". Примечательно, что в "Пришествии" подробно описаны бичевание, отречение Петра и предательство Иуды, а самое распятие, т. е. хоть и временное, но полное торжество врагов, - только робко и вскользь упомянуто: это именно потому, кто контр-революция, с которой так сказать, как с натуры, Есенин писал муки своего Христа - в действительности ни секунды не торжествовала. Так что, в сущности, есенинский Христос и не распят: распятие упомянуто ради полноты аналогий, для художественной цельности, но - вопреки исторической и религиозной правде (имею в виду религию Есенина).

Потому-то "Пришествие" и кончается как будто парадоксальным, но для Есенина вполне последовательным образом:

Холмы поют о чуде,

Про рай звенит песок.

О, верю, верю - будет

Телиться твой восток!

В моря овса и гречи

Он кинет нам телка...

Но долог срок до встречи,

А гибель так близка!

Т. е. верю, что пост - революция будет, но боюсь контр - революции.

Потому и понятно есенинское восклицание в начале следующей поэмы:

Облаки лают,

Ревет златозубая высь...

Пою и взываю:

Господи, отелись!

Последний стих в свое время вызвал взрыв недоумения и негодования. И то, и другое напрасно. Нечего было недоумевать, ибо Есенин даже не вычурно, а с величайшей простотой, с точностью, доступной лишь крупным художникам, высказал свою главную мысль. Негодовать было тоже напрасно, или, по крайней мере, поздно, потому что Есенин обращался к своему языческому богу - с верою и благочестием. Он говорил: "Боже мой, воплоти свою правду в Руси грядущей". А что он узурпировал образы и имена веры Христовой - этим надо было возмущаться гораздо раньше, при первом появлении не Есенина, а Клюева.