Юрий Безсонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

В моей голове один план быстро сменялся. другим. Сначала я подумал о том, что нельзя ли сговориться с ним бежать вместе. Но что он за человек, я не знал. Попросить у него компас было тоже опасно. Оставалось одно — во чтобы то ни стало украсть компас и бежать.

Я начал с того, что заметил, как он положил драгоценный инструмент в правый карман своей шинели. Во время обратного переезда я устроил так, чтобы нам сидеть рядом и разговорился с ним.

Я решил действовать немедленно. Сегодня же вечером украсть у него компас, и, завтра же, бежать с работ.

Вечером я зашел к нему в барак. Он сидел на нарах. Я сел рядом с ним. Около него лежало несколько шинелей. В которой, из них был компас, — я не знал.

Незаметно, в разговоре, в полутемной избе я сел на одну из шинелей и стал ощупывать карманы. В них ничего не было. Я пересел на другую, — опять ничего. Чтобы не навлечь на себя подозрений, нужно было немного подождать. Мы продолжали разговаривать.

Прошло около получаса. Я уже пересел на третью шинель и тут свобода, казавшаяся мне столь близкой, отошла от меня на недосягаемое расстояние. Мне не суждено было бежать.

В барак вошел кто-то из администрации и объявил красному командиру, что он освобожден, что должен немедленно собирать свои вещи и идти на вокзал, чтобы ехать в свою часть. Он не заставил это повторить дважды.

Я вышел из барака совершенно разбитый. Все, что казалось таким доступным, после моих мучительных мечтаний, — разлеталось в прах. Настоящее стало еще ужаснее, и, впереди, я не видел никакого просвета.

Однако меня ждал новый удивительный случай. Без него я и представить себе не могу как бы я выбрался с этого проклятого разъезда.

Мы, как то, работали в лесу. Видим, что по тропинке, нами протоптанной, идет какая то группа людей. Винтовок {43} нет, значит идет начальство, какая-нибудь комиссия. Большевики их любят. Одна комиссия осматривает, другая контролирует, третья инспектирует, четвертая ревизует, пятая контролирует первую и т. д.

Тут бывают статистические комиссии, и военные, и рабоче-крестьянская инспекция, и низшие и высшие комиссии и т. д.

В общем контролирующих больше, чем рабочих. Я уже привык к этим посещениям и, не обращая внимания на пришедших людей, продолжал свою работу.

И, вдруг, меня кто то окликнул по фамилии. Я обернулся и увидел своего товарища по Кадетскому Корпусу.

Первым моим желанием было подойти к нему и поздороваться, но потом, я быстро сообразил, что это может его скомпрометировать в глазах большевицкого начальства. Однако он сам подошел ко мне, и мы с ним поздоровались за руку. Разговор наш был очень короток:

"Ты что здесь делаешь"?

Я отвечал, что нахожусь на принудительных работах.

"Твоя специальность"?

— "Кавалерист". "Здесь тяжело?

— "Да".

"Хорошо, я что-нибудь придумаю, чтобы тебя вытащить отсюда… Как инженер, я принужден заведовать здесь тыловыми работами. Прощай и жди".

Ждать мне пришлось не долго..

На следующий же день, комендант приказал всем, кто служил в кавалерии, пойти записаться у него в канцелярии… Я знал, что результатом такой записи может быть только улучшение нашей участи, и подговорил нескольких наиболее близких мне арестованных выдать себя за кавалеристов. Таким образом несколько моряков, пехотных офицеров, Бояринов, никогда не сидевший на лошади, "заделались" — кавалеристами.

Дня через два, мы все, под конвоем, были отправлены "по специальности" в ветеринарный лазарет опять на ст. Плясецкую и получили новые, высокие назначения на пост конюхов при лазарете.

Как это ни странно, во я не очень был рад покинуть {44} каторгу "Разъезд 21-ой версты". Я не сомневался в том, что хуже не может быть, а на этот раз будет наверное лучше, но здесь я, как будто, оставлял свои мечты о возможном бегстве к белым и возвращался в более глубокий тыл, откуда неизмеримо труднее будет бежать.

Некоторое возможное улучшение жизни казалось мне не особенно важным и, как бы, паллиативом. Нужно было ускорить развязку, а я ее, как будто, откладывал, удаляясь от белого фронта.

Прибыли мы в наш новый отдел принудительных работ вечером.

Я кавалерист, воспитанный с детских лет вблизи лошади. Очень люблю ее, ее запах, запах манежа и конюшни, но когда я вошел в помещение, в котором мне предстояло жить, — меня, видавшего многие виды и слышавшего различные запахи, стало рвать.

Здесь было соединение вони гнилого нездорового лошадиного пота, трупного запаха и разных лекарств. Пол на вершок был покрыт слоем навоза, ноги на нем скользили. На стенах были нары в два этажа, окна не отворялись, помещение не проветривалось. Было очень тесно.

В бараке был уже кадр таких же как мы конюхов. Конечно, в первую очередь разговора зашел обеде. Узнав в каком положении мы жили последнее время, один из них куда то ушел и минуть через пять появился, таща на плече целую ногу мяса.

"Вот это вам сегодня на ужин", объяснил он. Мы не поняли. Первое предложение было разделить это мясо на всех и растянуть его на несколько дней. Но хотелось есть и мясо разрезали на куски, положили в котелки, сунули его в печку, подержали его там около часу и съели его почти сырым без остатка.

На следующий день мы начали нашу работу. Утром водопой. Лошади стояли на проволочных арканах, часто таких коротких, что не могли лечь, а когда ложились то на утро {45} вытаскивали их трупы. Поили их раз в день, вести надо на проволоке, они рвутся. Северный морозь. Перчаток нет. Проволока режет руки.

Затем чистка конюшни. — Лошади сбиты в кучу. Тесно, навоз примерз.

Дача овса. — Тяжелые кули… Потом выводка к доктору и так целый день. Работы хватало.

В лазарете было около 600-т лошадей. Нас рабочих было человек 15. Лошади главным образом больные чесоткой. Люди тоже.

К стыду своему я должен сознаться, что за период моего пребывания в лазарете, во мне произошла большая перемена в моих отношениях к лошади. Я кончил Кавалерийское училище кандидатом на мраморную доску за езду и был воспитан так, что я мог исполосовать хлыстом, мог убить не желающую покориться мне лошадь. Но я должен был быть ласков с подчиняющейся мне лошадью. И вот здесь, в лазарете я постепенно из кавалериста обратился в ломового извозчика, которым я раньше возмущался за его способность зря бить лошадь. Не без труда далась мне эта эволюция.

Мне помнится первый день моей работы. Старший, в числе других, вызвал меня на конюшню. Нас было 5 человек. Трое старых и два новых. В конюшне лежала лошадь. Опытные старые рабочие подошли к ней, накинули на ноги петлю из веревок, двое взялись за веревку, остальные за хвост лошади и ее потянули. Около косяков, в воротах лошадь ударялась то хребтом, то головой о дерево, с нее сдиралась шкура, от боли она била ногами, старший лупил ее кнутом.